Все это необходимо нам для понимания общей направленности политики Каролингов, где, особенно начиная с 810-х годов, любой крупный политический маневр получал подчеркнуто нравственно-религиозное воплощение и выражался в программных текстах, которые современного читателя могут привести в замешательство. Можно усматривать здесь стремление нарядить низменную политику в пышные одежды новой придворной риторики, однако, по всем признакам, по крайней мере основным игрокам эта аргументация была близка – и действительно, учитывая обилие отсылок к Библии в этих текстах, многие явно знали ее достаточно хорошо. Например, за мелкие поражения в Испании в 827 году поплатились смещением два графа – приближенные (и это явно не простое совпадение) старшего сына Людовика Благочестивого Лотаря, однако в Ахене эти поражения были восприняты как признаки Божьего гнева и вызвали массовую истерию. В 828 году Людовик не только не стал созывать летний placitum generale, но под конец года даже прекратил охотиться – верные признаки, что дела в государстве плохи. Вместо этого на более камерном зимнем собрании советники Людовика запланировали на 829 год четыре покаянных церковных собора, и по крайней мере двое из его приближенных – Вала (кузен Людовика) и Эйнгард – представили меморандумы, в которых излагалось, что же неладно в империи. Эйнгард утверждал, в гротескных подробностях, что его замечания имеют два источника – видение, ниспосланное архангелом Гавриилом, и слова демона Вигго, который вещал устами одержимой им девицы. И Вала, и Эйнгард видели корень государственных бед в грехе – вероломстве, гордыне, ненависти, несоблюдении воскресенья как дня отдыха и (по мнению Валы) узурпации церковной собственности. Франкам, разумеется, необходимо было покаяться, чем и занялись своевременно участники соборов 829 года. Требовалось коллективное покаяние, от верхов до низов, и не в последнюю очередь самого королевского двора, нравственного центра франкской вселенной. Испанские неудачи, которые в более спокойную эпоху, вероятно, остались бы незамеченными, были раздуты до размеров катастрофы, повергнувшей в смятение политические круги
[129].
На таком же напряженном религиозном фоне вспыхнули два мятежа, поднятых вскоре сыновьями Людовика. Во время восстания 830 года была предпринята попытка обвинить супругу Людовика Юдифь – мачеху взбунтовавшихся сыновей короля – в измене ему с Бернардом Септиманским. Обвинение, являвшееся, скорее всего, наветом, свидетельствовало тем не менее, насколько важно было поддерживать безупречный моральный облик двора. Именно поэтому в правление Каролингов королевских жен то и дело подозревали в неверности, и после Юдифи еще несколько королев предстали перед судом по скандальному обвинению – жена Лотаря II Теутберга на рубеже 850–860-х годов, жена Карла Толстого Рихарда в 880-х, жена Арнульфа Ода в 890-х. Каролингские королевы не назначались регентами – подобные прецеденты остались в прошлом, в VI–VII веках, а потом возобновились только в X столетии, однако попытки очернить их говорят о значимости их роли – как практической (они были крупными благодетельницами и государственными фигурами), так и нравственной – во власти. Политика Каролингов была морализаторской не только в религиозном отношении, но и в гендерном. Если Людовик не способен искоренить прелюбодеяние при собственном дворе, полагали его недруги, ему не место на троне
[130].
В 830 году Людовик со своими сыновьями справился, но приструнить их окончательно не смог, и три года спустя они восстали против него снова. На этот раз победа осталась за ними: когда Людовик выступил против мятежников у эльзасского Кольмара – на равнине, впоследствии прозванной Полем лжи, – изрядная часть его войска вероломно перешла на сторону противника; император был отправлен в заточение, на троне воцарился его сын Лотарь. Почему войско покинуло Людовика, мы не знаем; исторические источники достаточно подробны, однако представляют собой не более чем манифесты каждой из сторон. Известно нам следующее: на Компьенском собрании в октябре того года вельможи и епископы королевства постановили не только низложить Людовика, но и потребовать публичного покаяния в своих проступках. В дошедших до нас текстах, написанных участвовавшими в собрании епископами, среди прегрешений Людовика числился военный поход, предпринятый во время сорокадневного поста; требование принести клятвы, противоречащие данным ранее (то есть совершить клятвопреступление), а также злодеяния более стандартные, такие как высылка неугодных или убийство короля Италии Бернарда. Однако было ли последующее покаяние Людовика в Суассоне добровольным и потому действительным или вынужденным и потому – несмотря на пережитое королем унижение – недействительным? Обряд мог расцениваться – и расценивался – по-разному, о чем свидетельствуют наши источники. Когда на следующий год между сыновьями Людовика начались распри, позволившие ему вернуться на трон, недействительность раскаяния усиленно подчеркивалась, в том числе особенно рьяно на собраниях 834–835 годов. К тому времени весь период смуты считался происками дьявола
[131].
Переписать последние пару страниц в сугубо светском ключе ничего не стоит, и историки проделывали это не раз. Тогда получается, что Людовик был не в силах сладить со своими отбившимися от рук сыновьями, которые рвались к власти и беспокоились из-за того, что у второй жены отца подрастал собственный сын. Кроме того, имелись враждебно настроенные политические игроки калибром поменьше, графы и епископы, попавшие в немилость у Людовика и перешедшие в стан Лотаря, такие как Агобард Лионский (писавший часть текстов собрания 833 года). Нельзя отрицать, что именно на этом политическом фоне развивались события тех лет и личные интересы играли в них ключевую роль. Но это не значит, что участники считали нравственно-религиозную окраску происходящего, подчеркиваемую во всех наших источниках, искусственной. В таком случае вряд ли понадобилось бы настаивать в Компьене на покаянии, а до того – раздувать панику, на волне которой были созваны соборы 829 года. Суть в том, что в высокой политике Каролингов все к тому времени поверялось гипотетическим Господним одобрением, поэтому покаяния и другие церковные обряды казались всем участникам совершенно нормальным способом решения политических проблем. Подход не самый практичный (скажем, истерия 828–829 годов многим покажется бесполезной тратой всеобщего времени), но именно таким он был. Даже во времена смуты политические деятели Каролингов не снижали свои непомерные амбиции, поскольку считали, что любые их поступки, в том числе и неудачные, имеют принципиальное значение для Господа.
