Однако длилось это недолго. После смерти Болеслава в стране начался раскол; значительная часть земель отмежевалась от владений Пястов, а языческие бунты уничтожили епископальную систему управления, которую пришлось восстанавливать Казимиру I (1039–1058) и его преемникам
[169]. Дело в том, что к тому моменту у польских князей отсутствовала политическая организация, способная удерживать крупные земли дольше чем несколько лет. Причины ограниченности экспансионистских притязаний ранних Пястов стоит искать там же, где у Ирландии, в отличие от других рассмотренных нами в этой главе стран, и христианизация, даже если она означала приобщение к более четко оформленным церковным иерархическим структурам, здесь ни на что не влияла. Изменилось такое положение не сразу. Польские границы с этого времени становились устойчивее и снова начинали постепенно расширяться – более медленными и безопасными темпами, чем при Болеславе I. Однако модель власти, при которой король и его ближайшее окружение – знатные вельможи и наместники, а также чуть менее привилегированные рыцари – просто собирали подати, какое-то время оставалась основной.
Перемены в этом устройстве наметились в конце XI – начале XII века. Военной верхушке начали выделять земли для сбора податей напрямую, и постепенно, как и в Англии, эти наделы превратились в поместья – владения зарождающейся аристократии могли быть довольно обширными. То же самое делала Церковь. Крестьяне становились арендаторами, все сильнее закрепощаемыми законодательно, хотя окончательное закрепощение произошло только после эпидемии Черной смерти. Свое воздействие оказывали с конца XII века и германские переселенцы, защищенные германским законом. Однако, в отличие от Англии, князья из династии Пястов процесс этот не особенно контролировали. В течение столетия после смерти Казимира I они были заняты междоусобными войнами, а после смерти Болеслава III в 1138 году польские земли поделили четверо его сыновей, наследники которых еще полтора века воевали между собой и провоцировали дальнейший передел. Немаловажное контекстуальное значение имело и то, что в тот период на западе Церковь боролась за независимость от светской власти, как мы увидим в следующей главе. Епископы отстаивали свои права, и противиться этому князьям было сложно. К этому времени в развитии Польши во многом заметно сближение с европейскими политическими моделями (особенно германскими), но об укреплении власти речь не идет, и Церковь по-прежнему оставалась для князей малополезной. Епископат, конечно, способствовал сохранению идеи общей польской земли, но, в отличие от Норвегии, не мог служить ресурсом крупной политической власти в какой бы то ни было форме. И действительно, хотя к 1150 году местные власти – верховные князья, духовенство и знать – стали гораздо сильнее, чем в 950 году, в территориальном отношении политические единицы в составе польских земель откатились на два века назад
[170].
Итак, пять разных территорий севера Европы дают нам пять разных примеров воздействия христианизации (прежде всего насаждения церковной иерархии). В Ирландии Церковь быстро встроилась в децентрализованную структуру ирландских королевств и ввела дополнительный усложняющий фактор в их взаимодействие. В Англии Церковь с самого начала служила связующим звеном и во многом способствовала приобщению мерсийских, а затем западносаксонских правителей к общей западноевропейской (то есть франкской) политической и даже морально-политической парадигме. В Дании политическая система, сама развивавшаяся в этом направлении, во вкладе Церкви нуждалась мало. В Норвегии Церковь, напротив, служила существенной опорой, пусть и слабому, владычеству правителей над изолированными и часто нежелающими подчиняться областями. В Польше, несмотря на гораздо большую простоту сообщения между районами Среднеевропейской равнины, церковная организация связующего воздействия не оказывала и верховная власть дробилась. Таким образом, общих моделей развития у нас почти не наблюдается. Если расширить список североевропейских примеров, расширится и разброс вариантов; даже если отнести Богемию в одну категорию с Данией, Венгрию – частично к Дании, частично к Англии (см. главу 8), Швецию – частично к Польше, частично к Норвегии, а Шотландию – сперва к Ирландии, затем (не до конца) к Англии
[171], объединение получится достаточно условное и различия все равно будут значительными.
В таком случае было ли в принципе что-то общее в развитии этих регионов? Ответ – да. Общие черты были, и не одна. Во-первых, как отмечалось в начале главы, каждому из этих государств христианизация прививала привычку к более систематической опоре на письменность, тем самым резко увеличивая массив находящихся в нашем распоряжении письменных источников. Самый яркий пример здесь – Польша, все сведения о которой вплоть до последних трех лет перед крещением Мешко получены исключительно благодаря археологии, зато после крещения стабильно появляются письменные свидетельства. То же самое происходит и в других рассмотренных странах, только более плавно. Это, подчеркиваю, не значит, что лишь христианизация давала «пропуск в историю»; даже в этом кратком обзоре мы наблюдали крупные исторические перемены и до смены религии – славянизацию Восточной Европы или появление скандинавских королевств и княжеств от Дублина до Киева. Но сведений о них у нас гораздо меньше, и, хотя западные скандинавские колонии иногда достаточно прилично документированы, описания эти чаще всего – до перехода колоний в христианство – были сделаны иноземцами. Вторая общая тенденция, меньше связанная с христианством и Церковью, состояла в постепенном ослаблении крестьянской независимости во всех северных землях. Даже там, где политическая власть была раздробленной, как в Польше и в Ирландии, усиливалась зависимость крестьян от местных феодалов. Процесс этот шел не везде одинаково – если в Англии он почти завершился к XI веку, то в Норвегии (и тем более в Швеции) в конце Средних веков и позже оставалось значительное количество независимых крестьян, – но он был общим. Это одна из крупнейших перемен на севере за весь период Средних веков. Она привела, среди прочего, к увеличению концентрации прибавочного продукта, доступного знати, а вместе с ним – к расширению торговых связей. После 900 года росло количество английских земель, вовлеченных в торговые отношения на Западе; Балтика постепенно развивалась как торговая артерия. С VIII века на побережье современной Польши появилась сеть портов, поначалу, видимо, связанных с укрепленными поселениями вдали от моря, которые выступали центрами ремесленного производства и, возможно, невольничьими рынками. Позже они включились в торговые связи со скандинавами в Северном море, а также – через крупные русские реки – с Византией и Халифатом. По мере того как знать богатела, эти порты превращались в центры всестороннего обмена, а в позднем Средневековье вошли в Ганзейскую лигу
[172].
