Интересно тем не менее, что во время всех этих потрясений Англия сохраняла внутреннюю организацию, а король – верховную власть. Вильгельму I досталось крепкое, по западным меркам, политическое устройство, опиравшееся на крупное королевское землевладение и земельный налог (изначально введенный Этельредом, чтобы откупаться от датчан, и оставшийся при Кнуте), который Вильгельм учредил заново. Смена генеалогии, языка и ценностей правящего класса на французские не повлияла на эффективность государственного управления. Вильгельм пускался на довольно своеобразные и демонстративные политические акции, не последней из которых стала (также не имевшая аналогов в латинской Европе) проведенная в 1085–1086 годах всеобщая перепись сельскохозяйственных и земельных ресурсов страны – так называемая «Книга Страшного суда», восхищавшая и ужасавшая современников и до сих пор будоражащая умы историков. Богатство и беспощадность двух поколений нормандских правителей, раздробленность жалуемых новой знати земель (не позволявшая большинству феодалов создать себе единый оплот), а также сохранение раннесредневековой системы судебных собраний по округам предотвратили возможный раскол и во время междоусобной войны между двумя внуками Вильгельма I в 1140-х годах. Победа в конце концов осталась за наследником одного из них, Генрихом II, графом Анжуйским (1154–1189), который довольно уверенно правил Англией и, как мы знаем, значительной частью французских герцогств и графств в течение 35 лет (этого достижения не умаляет то, что через каких-нибудь 15 лет его сын половины этих владений лишился)
[182].
По большей части мы пока рассматривали истории политических неудач. Под влиянием французской историографии во второй половине XX века именно французский опыт в большинстве своем воспринимался как норма. И хотя, как видно даже из этого краткого экскурса, действительность выглядела иначе, споры о значении французского опыта не утихают с 1990-х годов. Многие расценивают его как «феодальную революцию», сопровождавшуюся резким ростом насилия и приватизацией политической власти, а кто-то даже видит именно здесь истинный конец Античности, однако этим историкам противостоит другая сторона, считающая перемены, происходившие около 1000 года (или в несколько более поздние годы XI века), поверхностными, поскольку структура политической власти оставалась прежней, хотя масштаб стал меньшим. Прежними остались и аристократические ценности – преданность сеньору и понятие чести, почти не менявшиеся на протяжении раннего и классического Средневековья
[183].
Вторая сторона обогатила наше понимание того, что на самом деле изменилось в XI веке, ценными нюансами, и тем не менее я в основном придерживаюсь точки зрения первых. Измельчание политической структуры, особенно если основу ее составляют военизированные очаги, такие как замки, закономерно делает насилие более повсеместным и всепроникающим, пусть даже оно имеет (и обычно действительно имело) вполне конкретную направленность. Глубоко персонализированные политические отношения, продемонстрированные в жалобе Гуго де Лузиньяна, тоже возможны, лишь когда власть локализована настолько, что все участники событий знакомы между собой, чего не было при Каролингах, хотя (как мы видели выше) личные взаимоотношения – равно как и насилие – несомненно существовали и тогда. Тот тип политической власти, который рисуют наши источники XI века во Франции, даже если непосредственными ее проводниками были герцоги и графы, плотно опирался на утверждение все более специфических прав знати на небольших территориях, включая право вершить суд и собирать всевозможные подати и пошлины, которое французские историки называют seigneurie banale (баналитетной сеньорией). Эти права принадлежали лично сеньору и могли даже продаваться и покупаться отдельно – а также служить предметом вооруженной борьбы. Держателями этих прав зачастую были мелкопоместные дворяне, в наших источниках называемые milites, «рыцари», имевшие по одному-два замка, – не чета крупной знати каролингского периода, располагавшей десятками поместий. И эта власть в ходе решающих и всеобъемлющих перемен, ведущих к ее локализации, становилась все более четко очерченной и формализованной. С этого времени большое значение имело, где кончались владения сеньора, поскольку за их пределы право вершить суд или взимать подати не распространялось. Подробнее прописывались и сами права. По той же причине, если сеньор заявлял о своем господстве над селением, все большее значение имело, где заканчивалась земля этого селения, поэтому границы деревень, а также приходов размечались все четче. Замки, к XI веку ставшие более многочисленными, превращались в оплоты местной власти, в которых прежняя каролингская знать не нуждалась, поскольку владела многочисленными поместьями и редко сосредоточивала власть в каком-то из них, – они служили ей источником дохода, дававшего средства на участие в региональной или королевской политике. Эта структура власти все больше закабаляла французское крестьянство: к податям добавлялись и другие повинности, зачастую тяжелые, иногда произвольные и всегда направленные на укрепление непосредственного господства. Поборы к тому же могли увеличиваться по мере того, как сельскохозяйственная экономика в эпоху роста населения и расчистки земель давала все больше излишков, по крайней мере пока крестьяне не перешли к коллективному сопротивлению, о котором мы поведем речь в следующей главе
[184].
