Перемены были существенными, поскольку все они играли на руку местным властям. До XI века короли – а также региональные правители, герцоги, графы и епископы – могли править «сверху», пользуясь древней римской идеей публичной власти и раннесредневековой практикой коллективной ее легитимизации через политику собраний, не заботясь о происходящем на местах, если речь не шла об измене или о несправедливости настолько вопиющей, что слухи докатывались и до них. Мелкопоместные французские сеньоры конца XI–XII веков уже не позволяли себе настолько отстраняться от происходившего в их владениях: теперь требовалось более четкое осознание, кто, кем и как правит. Важно учесть, что к этому сдвигу вели два отдельных процесса, поскольку ослабление публичной сферы королевской власти и собраний имело иную подоплеку, чем усиление местных сеньорий. Но процессы эти влияли друг на друга: в результате постепенного формирования структур местной власти публичная сфера оказывалась не единственной ареной политической деятельности, что становилось особенно важно, когда правители испытывали трудности. И наоборот, сокращение публичной политической сферы побуждало местные власти к большему обособлению, закладывая тем самым основы будущей ячеистой структуры. Оба этих процесса соответствовали тому, что Марк Блок называл «раздробленностью власти»: они представляли собой закономерное следствие феодальной земельной политики при отсутствии отдельной опоры государства на налогообложение
[185]. Это не значит, что локализация была неизбежным следствием этой политики, однако при недостаточной надежности и бдительности правителей вероятность норовила воплотиться в жизнь. И хотя воплощение ее сильно разнилось в интенсивности и сроках (рассмотреть все ее нюансы нам, как и в других случаях, не позволит объем книги), ячеистая структура политики с этих пор прослеживается даже в относительно крепких региональных единицах Франции, таких как графства Тулуза и Фландрия, или в претензиях Гуго де Лузиньяна к Гильому V Аквитанскому. Правителям любого ранга приходилось учитывать сеньории как структурный элемент своей политической власти.
Такова была французская модель, где эта тенденция проявилась сильнее всего. Насколько широко распространялась она за пределы Франции? Отдельные проявления имелись. К 1100 году, например, замками пестрела вся Западная Европа – за исключением Византии, которая шла совершенно иным путем. До конца IX века они были редки (резиденции меровингской и каролингской знати по большей части обходились без укреплений), однако затем привычка к строительству крепостей медленно, но верно стала приживаться повсюду, даже в таком сильном государстве, как Англия, особенно после 1066 года. Изначально это были в основном очаги королевской власти (как, например, раскопанный и реконструированный императорский дворец Оттонов в Тилледе), но постепенно, как и во Франции, замки стали необходимостью для каждого местного правителя, крупного или мелкого, в Германии, Италии и христианской Испании
[186]. При этом в других странах кризис политической власти протекал совсем не так, как во Франции. В Англии, а также в Кастилии XII века владельцы замков по-прежнему вращались на околокоролевской орбите, поскольку лишать себя покровительства богатого монарха было попросту невыгодно, даже если удалось бы выдержать королевский гнев и вооруженную осаду. В этих странах личные сеньории либо дробились и перемежались королевскими землями (как в Кастилии), либо не развивались как явление вовсе. Так происходило, прежде всего, в Англии, где, за исключением периода смуты 1140-х, судебная власть над свободными подданными принадлежала королю, а лордам оставалось вершить правосудие лишь над зависимыми (хотя эта прерогатива все равно наделяла их существенной властью, поскольку зависимых в Англии было много, а в конце XII века, когда границы между свободными и зависимыми начали сдвигаться, стало еще больше)
[187]. Англии действительно лучше, чем кому бы то ни было, удалось во многом сохранить публичную политическую организацию каролингского образца, сложившуюся в конце X века, хотя королевские собрания уже утратили легитимизирующую функцию, которая была присуща им до Нормандского завоевания.
Германия тоже развивалась иначе, чем Франция. Во-первых, короли-императоры, по крайней мере некоторое время и в некоторых частях страны, сохраняли могущество до 1240-х годов, и с ними приходилось считаться, поскольку войско их тоже оставалось могучим. Сохранялась и политика собраний с председательством королей – эти собрания выступали площадкой для всевозможных политических деяний. Административная инфраструктура вне собраний была достаточно ограниченной, однако германские герцоги, насколько мы можем судить, в своих обширных владениях утверждались не особенно прочно, а подчинявшиеся им графы во многих случаях обладали не столько единой территорией, сколько разрозненными правами. В массе своей ни герцоги, ни графы не имели возможности беспрепятственно создавать себе мощные территориальные оплоты в отсутствие короля, как Гильом V Аквитанский. И нельзя сказать, что другие светские или духовные землевладельцы сосредоточивали власть в одном месте – как правило, их владения были широко разбросаны. Когда королевская власть расшатывалась – как в начале, а затем и в конце правления Генриха IV или в 1140-х годах, но прежде всего с 1240-х и далее, – местная власть консолидировалась не сразу, а когда консолидировалась, все равно не была склонна к формированию территориальных судебных сеньорий по французскому образцу. Вместо них мы наблюдаем разделенные на части скопления наследственных земель (возможным средоточием которых выступал фамильный монастырь), королевские замки в феодальном держании, право взимать рыночную пошлину и – германская особенность – сильную местную власть, проистекающую из «адвокации» на церковных землях, то есть права вершить суд в этих владениях, которое немецкие епископы и аббаты по обыкновению уступали наследственным светским судьям
[188]. Хорошо изученный пример – владения Церингенов, складывавшиеся в XII веке на землях вокруг Шварцвальда и в нынешней северной Швейцарии и представлявшие собой набор ситуативных прерогатив (в число которых входил и герцогский титул), которые, однако, надежно удерживались в руках представителей династии, пока она не угасла в 1218 году
[189]. К такому же владычеству стремились уже существовавшие герцоги и графы. В любом случае подобные тенденции определенно свидетельствовали о политической локализации. Работ, сравнивающих историю Германии и Франции, мало, однако параллелей между этими двумя странами все же больше, чем принято считать
[190]. Местная власть в Германии в большей степени представляла собой сеть наслаивающихся друг на друга инстанций, от все более далекого короля до местных господ и «защитников», тогда как многие французские сеньории отличались относительной компактностью, но в остальном результат получался примерно одинаковым. К концу Средних веков местная власть в Германии тоже стала более компактной, и тогда на территории все более номинального королевства Германия появились сотни независимых сельских (и городских) властей.
