Подытожим. В XI веке политическая власть стала более локализованной и четче разграниченной. Ее проводниками часто выступали фигуры настолько мелкие, что каролингская знать не признала бы их ровней. В утверждении своей власти сеньоры – и города – были достаточно изобретательны, присваивая права изначально незаконными способами, которые, стоило сеньору утвердиться, возводились в ранг закона. Это была новая структура власти; она сохраняла достаточную преемственность с прежней (в частности, в кодексе аристократических принципов и ценностей, которые почти не изменились), однако с этого времени практическая власть требовала знать и учитывать подробно прописанные права и поземельные отношения. Могущество королевской власти, разумеется, восстанавливали, и зачастую довольно быстро – и Рожер II на Сицилии в 1120–1140-х годах, и Генрих II в Англии в 1150–1160-х, и Фридрих Барбаросса в Германии, а также (с меньшим успехом) в северной Италии в 1150–1170-х, и папы от Иннокентия II до Иннокентия III во второй половине того же века, а затем Филипп II во Франции в 1200–1210-х годах. Но, восстанавливая верховное могущество, и эти правители, и другие опирались на ячеистую структуру фактической власти, а не на прежний уклад и королевскую идеологию (разве что в совсем незначительной степени)
[215]. Публичность, унаследованная Каролингами и Оттонами от Римской империи, исчезла почти повсюду, и ее приходилось возрождать – на разной основе. Именно поэтому происходившие перемены выступают переломным моментом – по крайней мере в Западной Европе: на них строились все политические процессы более позднего Средневековья. Как проходило это строительство, мы увидим в главе 8.
Глава 7
Долгий экономический подъем
950–1300 гг.
Вот – вкратце – что нам известно о подъеме экономической активности классического Средневековья. В промежутке с 950 по 1300 год население Европы увеличилось в три раза; чтобы накормить его, проводилась обширная расчистка земель со сведением лесов и распашкой неокультуренных пастбищ; по всему континенту появлялись новые и развивались уже существующие города, в которых товары (прежде всего металлические изделия и текстиль) производились теперь на профессиональной ремесленной основе, гораздо менее распространенной прежде, а рынок сбыта стал гораздо шире. В обиход все активнее входили монеты (в этот период почти везде – за исключением Византии – серебряные); начинала развиваться сельскохозяйственная специализация; люди и товары повсеместно перемещались на более далекие расстояния, особенно начиная с 1150 года; многообразие товарного обмена, характерного для запада и юга Европы, постепенно распространялось и на север. По средневековым меркам это был экономический бум. Иногда рост населения может привести к обнищанию, но к тому периоду это не относится: к концу обозначенного исторического отрезка экономика усложнилась, хотя, как мы еще увидим, в некоторых регионах в начале XIV века наблюдались явные признаки достижения демографического потолка
[216].
А вот чего мы не знаем: почему (и когда) началась эта демографическая экспансия; как на самом деле она была связана с экономическими переменами данного периода
[217]; когда приобрел значение межгосударственный товарообмен (присутствие итальянских купцов во Фландрии отмечено уже к 1120 году, но когда оно стало экономически значимым?); насколько выиграли от этой торговли остальные регионы Европы, помимо двух крупнейших центров концентрации городов, Фландрии и северной Италии; какие социальные слои получили наибольшую выгоду от экономического роста и сохранилась ли эта выгода; насколько производство зависело от крестьянского (то есть массового) спроса и насколько – от аристократического (то есть ограниченного); насколько значимой была на европейском «рынке» сельскохозяйственная продукция в сравнении с товарами ремесленного производства? Нам толком неизвестны даже принципиально важные основные детали: например, какие именно товары производились в Милане, крупнейшем городе латинской Европы XII века, и где они продавались, – до 1190 года, когда увеличивается массив генуэзских торговых книг (охватывающих, впрочем, лишь малую часть этого товара)
[218]; когда именно – не говоря уже о том, как и почему, – английская шерсть стала базовым сырьем для фламандских сукноделов; или почему разработка серебряных рудников – в данный период подразумевавшая разрешение на чеканку монет – на удивление нечасто вела к обогащению того региона, на территории которого рудники находились.
Причин такого незнания несколько. Самая очевидная – проблема с историческими источниками, поскольку обо всем вышеперечисленном в них очень редко говорится напрямую, по крайней мере до XIV века. И полной картины у нас не будет никогда, хотя будущие археологические находки, несомненно, еще дадут некоторые подсказки. Другие причины – на совести самих историков. Одна из них – спад интереса к крупномасштабной систематической работе со средневековыми архивными материалами, которая представляет собой единственный надежный способ проследить модели развития (в современной литературе часто преподносятся как «факты» утверждения, восходящие к гипотезам пионеров экономической истории, выдвинутым в 1960-х, а зачастую и намного раньше, но до сих пор всерьез не проверенным)
[219]. Еще одна, и довольно важная, причина заключается в том, что очень немногие (если не считать какого-то крайне ограниченного контекста) предпринимают серьезные попытки выстроить экономическую модель устройства и функционирования средневекового общества
[220]. Вместо этого в большинстве случаев заимствуются модели индустриального или индустриализующегося общества и применяются к историческому периоду, где все было устроено совершенно иначе. В лучшем случае это сопровождается рассуждениями о том, как тот или иной средневековый социоэкономический уклад или политическая линия «препятствовали» тенденциям развития, которые в противном случае – якобы – сближались бы с тенденциями, скажем, 1750 года.
