В рассматриваемый же период королевскую власть узаконивала, прежде всего и главным образом, личная преданность сеньоров. Все это подкреплялось обрядами и церемониями, в частности церемонией вассальной присяги, призванной усилить ее убедительность и вес в сознании присягавших (а также их собственных вассалов в собственных сеньориях, которые тоже приносили присягу). Основная функция «вассальных» связей (см. главу 1) и в самом деле заключалась в том, чтобы обставить личную преданность как можно большим количеством формальностей и ритуалов, что – как надеялись короли и сеньоры – должно было помешать измене. Королевский двор превращался в театральную сцену, где разыгрывался спектакль аристократической жизни, складывался свой этикет, включавший и «рыцарский» кодекс, который возник в середине XII века и оттачивался на протяжении четырех последующих столетий (см. главу 10). Такая пышность и сложность подогревала желание аристократов принадлежать к этому кругу – учиться к нему принадлежать, что, несомненно, усиливало королевскую власть, поскольку режиссурой на этой сцене занималась именно она, а спектаклям добавляли остроты не менее тщательно срежиссированные (хотя зачастую чересчур убедительно отыгранные) вспышки королевского гнева, который при необходимости мог смениться на милость. Вальтер Мап в своих историях о придворной жизни уподоблял двор английского короля Генриха II аду – на каждом шагу можно было оступиться и угодить в беду, – но все сочинение в целом демонстрировало притягательность этого круга. Вся эта режиссура тоже имела давние корни, как показал Герд Альтхофф, однако она неуклонно совершенствовалась и развивалась
[295]. Новые способы утверждения королевской власти, обеспечиваемые римским правом и зачастую превращенные фискальными нуждами в необходимость, а также новые механизмы местного контроля попросту надстраивались на имевшийся фундамент. Точно такой же надстройкой выступали и религиозные способы узаконивания королевской власти, например стремление каждого королевства провозгласить хотя бы одного правителя святым, тем самым сделав священным и сам королевский престол. Так (из королевств, рассмотренных в данной главе), Венгрия в 1083 году канонизировала Иштвана I, Германия в 1147 году – Генриха II, Англия в 1163 году – Эдуарда Исповедника, Франция в 1297 году – Людовика IX и, как ни парадоксально, самого Карла Великого в 1165 году
[296]. Эта новая сложносоставная легитимизация довольно быстро обретала прочность – особенно там, где сильны были сами короли, – хотя и она не спасала неугодных или никудышных правителей от недовольства и даже свержения, как в случае с Эдуардом II в Англии в 1327 году. Его обвинили в том, что он «совершенно забросил свое королевство и не желал заботиться о добром управлении» (то есть теперь короля как человека воспринимали отдельно от короля как правителя)
[297]. Однако опирались эти надстройки на ячеистую структуру местной власти.
До сих пор в этой главе объектом нашего внимания была политика и политическая культура, но их нельзя рассматривать в отрыве от более широких культурных тенденций. Мы обсудим две – зарождение университетов и судьбы различных духовных движений. Обе, хотя и по-разному, укладываются в общую картину взаимодействия между локализованным структурированием политической деятельности и тенденцией к централизации, о которых мы говорили выше.
При соборах и в монастырях латинской Европы давно уже обучали не только духовенство, но и мирян (как правило, знатного происхождения, но не обязательно) грамоте, а после ее усвоения – грамматике и риторике. У нотариата складывалась собственная светская система подготовки в Италии, и там же, в частности в Павии, возникают к XI веку по крайней мере неофициальные школы права. В тот же период у некоторых соборных школ, например школы епископа Фульберта (ум. в 1028) при Шартрском соборе, набирается достаточно студентов, чтобы философская дискуссия достигла критической массы и начали множиться интересные тезисы, примерно как в Ахенской придворной философской школе в начале IX века. Однако именно в XII веке развивается новое явление: в города стекаются большие потоки студентов, иногда из разных стран, чтобы учиться у мастеров, котирующихся в стенах учебного заведения, а не за его пределами, за умение преподавать и дискутировать. Студенты рассчитывали после обучения получить должность в светском правительственном аппарате или в Церкви, хотя удавалось это далеко не всем – миф о бедном студенте берет начало именно здесь, в латинской поэзии и прозе XII века
[298].
Главными центрами образования выступали Париж (в области богословия начиная с 1090-х годов) и Болонья (в области права начиная с 1120-х), хотя впоследствии к ним добавились университеты второго уровня – в Монпелье, Оксфорде, Падуе, Саламанке и другие. Их развитие было неразрывно связано с развитием городской экономики и денежного хозяйства, позволявшим профессорам зарабатывать на жизнь, а студентам – питаться, как говорилось в предыдущей главе, и происходило оно в начале XII века стремительно. К 1150-м годам фундаментальный болонский свод канонического права – Concordia canonum discordantium, или Декрет Грациана, – все активнее применялся в правовых спорах церквями в Италии, а вскоре и всей системой апелляций к папе. С болонскими специалистами по римскому праву советовался Фридрих Барбаросса. Болонский университет (studium) и соперничавшие с ним, как правило недолговечные, studia, возникавшие где-то с 1150 года, стали с этих пор основной кузницей руководящих кадров для итальянских городов. Что касается Парижа, то там философская дискуссия достигла критической массы, необходимой для возникновения новых идей, не позднее 1100 года, и город стал центром притяжения для харизматичных мыслителей. Самый известный среди них – Пьер Абеляр (ум. в 1142). Он волновал умы современников новаторскими диалектическими и богословскими теориями, мастерством яркой и претенциозной полемики, драматическими перипетиями личной жизни (вступил в любовную связь со своей ученицей Элоизой, также преуспевшей на интеллектуальном поприще, и был оскоплен ее опекуном) и до сих пор вызывает интерес у историков. Абеляр навлек на себя ненависть Бернарда Клервоского, самого влиятельного религиозного деятеля Северной Европы, и был осужден за ересь (повторно), однако вдохновленные им и его обширными трудами мыслители становились впоследствии крупными фигурами в Церкви и светском правительстве. Собственно, логический подход Абеляра к теологии и возмущал Бернарда, который сам был богословом, но другого толка, мистического и созерцательного, однако будущее в Париже оказалось именно за абеляровским методом, слегка подкорректированным в сторону меньшей радикальности, и базовый для Средних веков учебник богословия, «Сентенции» Петра Ломбардского, написанный в 1150-х годах, многое почерпнул у Абеляра
[299].
