Гораздо сложнее обстоит дело с катарами – как с происхождением, так и с верой. Они были окутаны тайной тогда и вызывают массу споров сейчас. Являлись ли катары дуалистами, считавшими, что материальный мир создан злым творцом, и проповедовавшими отказ от продолжения рода? Существовала ли институциональная связь между ними и дуалистским болгарским движением богомилов? Или это лишь наветы инквизиции, перекормленной знаниями о древних ересях и готовой выбивать из угодивших в ее сети несчастных признание в том, что существовало лишь в воображении допрашивающего, – как выбивались признания в колдовстве в раннее Новое время? Известно, что самое подробное изложение принципов их веры обнаруживается как раз в протоколах инквизиции, которые набирают достаточный объем лишь к 1240-м годам, когда катары и без того повсюду скрывались от преследования. Однако эти споры помогли в значительной степени отточить и усовершенствовать текстовый анализ в ходе исторических исследований веры катаров и ересей в целом. В конечном счете наиболее вероятным представляется, что дуализма придерживались самые убежденные представители движения, у которых к тому же нередко складывалась некая организационная структура, однако знали о ней и придавали ей значение лишь главные активисты
[306]. При этом совершенно бесспорно – и более для нас важно, – что к середине – концу XII века в городах-коммунах Италии, а также в городах и сельской местности французского Лангедока и графства Тулузы существовали многочисленные группы мирян, дававших обет безбрачия, которых называли «добрыми людьми» (катарами их звали только в Италии и только противники, я это название использую просто для удобства) и которые проповедовали праведность, не являясь представителями Церкви. Многие из них занимались ремесленным трудом, многие были вегетарианцами. В отличие от бегинок и францисканцев, они отвергали церковную иерархию как духовно бесполезную, а вместе с ней иногда и важнейшие таинства, такие как крещение. Главным их обрядом считалось «утешение» (consolamentum) – таинство приобщения, через которое рядовые приверженцы, как правило, проходили уже на смертном одре. Как и у вальденсов и других, у этой светской духовности и местного религиозного обычая, независимого от Церкви, имелись четкие прообразы в прошлом столетии и ранее, однако здесь они развивались в более самобытных направлениях. Какими бы ни были остальные принципы веры «добрых людей», отрицание церковной иерархии по ортодоксальным меркам той эпохи безоговорочно причислялось к ереси, даже если для рядовых христиан Италии или юга Франции главной была личная добродетель (в Италии имеются примеры признанных святых, которых позднее осуждали как еретиков, причем иногда без всяких последствий для их культа
[307]). Разница с нищенствующими монахами, в частности, не особенно заметна – за исключением тех случаев, когда монахи выступали инквизиторами.
Уже к середине XII века против катаров стали высказываться на церковных соборах, предпринимались также спорадические попытки приструнить их на местах. Затем все сильнее начали давить на графа Тулузы Раймунда VI (1194–1222), чтобы тот разобрался с ними на своих землях (что примечательно, итальянские города систематическому давлению такого рода не подвергались) – но граф не поддавался. Тем не менее когда в 1208 году в графстве Тулуза убили легата папы Иннокентия III, папа начал крестовый поход против графа и «еретиков» – печально известные Альбигойские войны. Нагрянувшие с севера Франции в Лангедок и Тулузское графство рыцари под предводительством Симона де Монфора (отца-предводителя баронского мятежа в Англии в 1258–1265 годах) десять с лишним лет разоряли южные земли, при случае вырезая и жителей
[308]. Как мы знаем, в конечном итоге северные власти утвердили свое господство на юге. Но вместе с тем заметное распространение получила инквизиторская практика – а вскоре и теория, когда были написаны наставления для инквизиторов и разработаны правила проведения процессов, и это, как бы ни претило нам хвалить инквизицию, было лучше, чем лишать людей жизни без разбора, как в нескольких первых кампаниях против еретиков. Одной из самых заметных фигур в Лангедоке после 1206 года был кастильский монах Доминик из Калеруэги (ум. в 1221), считавший, что для противостояния катарам необходимо принять те же обеты бедности, что принимались «добрыми людьми». В 1217 году его ордену папой римским было даровано право проповедовать. Таким образом доминиканцы с самого начала оказались на переднем крае борьбы с катарами, и когда – с 1230-х годов – в инквизиции началось урегулирование, основным костяком ее стали именно доминиканцы и францисканцы как два основных братства проповедников в среде мирян. Травля постепенно охватывала Францию и Италию – к началу XIV века катаризм сдал позиции почти везде и встречался редко. Однако это не помешало дальнейшему распространению самостоятельной духовной деятельности мирян, которая, как мы еще увидим, в позднем Средневековье была представлена достаточно широко.
Акцент на важности проповеди, сделанный Четвертым Латеранским собором 1215 года, и булла, данная Григорием IX Парижскому университету в 1231 году, отчасти свидетельствовали о назревшей потребности бороться с ересями, чтобы в результате утвердить власть Церкви. И доминиканцы, и францисканцы очень быстро подключились к преподаванию в Париже – так они практиковались в проповедовании, и из их рядов вышло немало выдающихся мыслителей эпохи (в частности, доминиканцем был Фома Аквинский). Однако ощущение необходимости развивать проповедь было в принципе присуще Церкви XIII века, и в основном именно с его помощью та предполагала напоминать о себе «в народе». Да, проповедь была частью церковного обряда еще в раннем Средневековье, однако именно теперь растолковывать мирянам суть веры стало как никогда важно
[309]. Это означало в том числе необходимость добиться, чтобы приходские священники проповедовали больше (чего добиться удавалось не всегда), поэтому получили распространение руководства и пособия для них. В эту же схему укладывались и монашеские братства, которые за счет постоянных странствий, пусть даже по городам, а не по сельской местности, несли слово Божье еще более широким массам. В результате с христианской верой во всей полноте должно было знакомиться все больше и больше мирян – в чем как раз и заключалась задача Церкви. Энтузиастам от религии удавалось охватывать достаточно обширную аудиторию – как во время «Большой Аллилуйи» 1233 года, когда проповеди монашеских братств всколыхнули ряд итальянских городов от Пармы до Вероны и вылились в массовые богослужения с покаяниями
[310]. Здесь, как всегда, имелась и обратная сторона: как и в случае с катарами и вальденсами полувеком ранее, просвещенные миряне – или, по крайней мере, благочестивое меньшинство – могли проникнуться «неправильными» убеждениями, однако эта опасность существовала в любом случае. Гораздо важнее в тот момент была обретенная Церковью возможность руководить этим получающим официальное признание процессом распространения веры мирянами – как, например, при стремительном росте религиозных братств с 1250 года, ставших важным элементом позднесредневековой общественной деятельности и связывавших ремесленные гильдии с приходскими общинами
[311]. Это диалектическое соотношение церковного руководства и мирской изобретательности в поиске новых форм религиозности сохранялось и в дальнейшем.
