Неудивительно, что, изучая женщин на ведущих ролях, историки зачастую вынуждены ограничиться королевами и представительницами верховной знати, которые обладали достаточной властью – либо наследственной (при отсутствии братьев), либо, чаще всего, как регенты при детях после смерти супруга. В неаристократических семьях женщины на таких ролях тоже оказывались, но применительно к аристократии у нас больше документальных источников. Эта власть, хоть и подлинная, тоже была ограничена. Женщинам-правительницам либо приходилось выдерживать повышенную враждебность и неприятие, либо повышать свой авторитет за счет замужества – а иногда и то и другое сразу. Таких примеров немало: Уррака Кастильская (1109–1126), правившие одна за другой графини Фландрии – Жанна и Маргарита (1206–1278), Джованна I Неаполитанская (1343–1382), Маргарита I Датская (1375–1412) и Изабелла I Кастильская (1474–1504) – причем последние две преуспели больше других. Маргарита Датская, хоть и унаследовала трон от отца, почти все время, как и остальные королевы-регенты, отдавала бразды фактического правления молодым мужчинам (сперва сыну, а затем одному из племянников по своему выбору). При этом Маргарита не только почти полностью подавила оппозицию, но и сумела расширить свою власть: за тот единственный временной промежуток, когда она правила единолично – в 1387–1389 годах, – ей удалось объединить Данию, Норвегию и Швецию (в последнем случае действуя силой)
[359]. Суровостью отличались и другие правительницы – Валлийской марки в частности, а Изабелла Французская, жена короля Англии Эдуарда II, с помощью своего любовника Роджера Мортимера в 1327 году свергла собственного мужа
[360]. Тем не менее другие правительницы убеждались рано или поздно, что заведомо непрочная политическая власть для них непрочна вдвойне. То же касалось и поведения. С появлением идеи «куртуазной любви» и вдохновленных артуровскими легендами придворных манер (см. ниже) жены королей или сеньоров могли сколько угодно окружать себя молодыми рыцарями-воздыхателями, но горе той, которую сочтут поддавшейся соблазну. Обвинение в супружеской измене с таким поклонником могло дорого обойтись даже королевской особе, и подтверждением тому – участь невесток Филиппа IV Французского в 1314 году и Анны Болейн в Англии в 1536 году. Изольда и артуровская Гиневра, которым были предъявлены аналогичные обвинения, остались в живых лишь потому, что были вымышленными героинями.
Таким образом, безопасного и надежного общественного пространства для женщин не существовало – если не считать женских монастырей (но и монастыри часто были более закрытыми и бедными, чем мужские)
[361]. Мирской властью женщина обладала – если обладала – только в контексте внутрисемейной иерархии, подчиняющейся жизненному циклу семьи. Становясь коллегиальной, власть теряла доступность для женщины; в правительство итальянских городских коммун женщины не допускались, университеты были исключительно мужским царством, как и большинство ремесленных гильдий (хотя в некоторых имелись участницы-женщины, преимущественно вдовы, а в Кёльне и Париже, в частности, существовали женские ткацкие и прядильные гильдии и распространено было членство женщин в других цехах)
[362]. Соответственно основным объектом гендерного анализа становится компромиссное урегулирование (как с женской стороны, так и с мужской) ожиданий, установок, границ, категорий, основанных на половой принадлежности, – и это вполне закономерно. Именно в результате такого урегулирования – возвращаясь к Екатерине, Марджери и Жанне д’Арк – исключительные личности могли играть на гендерных стереотипах – в том числе о женской хрупкости, создавая себе духовное пространство, в некоторых случаях обеспечивавшее политическое влияние. Но такое удавалось лишь исключительным личностям (и исключительно благочестивым) и тоже было сопряжено с ограничениями и риском.
Изменилось ли что-то в этом отношении за весь период Средних веков? На этот счет мнения расходятся. Кто-то считает, что в раннем Средневековье было больше простора для женской власти и владения собственностью, тогда как примерно с 1100 года растущая патрилинейность аристократических родов на Западе и отлучение дочерей от наследования при наличии сыновей отрезало им путь к ведущим политическим ролям, сковав брачно-семейными шаблонами, которые создали мужчины
[363]. Да, несомненно, патрилинейность семьи становится гораздо заметнее во второй половине Средневековья (хотя она существовала и прежде); несомненно также, что доля семейного имущества, доступная женщинам во второй половине Средневековья, в целом уступала размерами получаемой прежде, а также что женщины в некоторых случаях лишались других прав наследования (правда, здесь нужно учитывать, насколько в принципе велик был их контроль над собственными владениями, а он очень разнился)
[364]. Хозяйствующая власть политических деятельниц тем не менее всегда была непрочной: как мы видели в предыдущих главах, королевы-регенты меровингского периода или Византии до XII века, несмотря на могущество, сталкивались с теми же ограничениями и подвергались такой же критике, что и в XII–XV веках. Каролингских королев обвиняли в супружеской измене точно так же и по тем же причинам, что невесток Филиппа IV. Наследование по мужской линии увеличило число регентствующих королев и графинь при малолетних сыновьях – роль регентов была тем более существенной, что выбор законного наследника сужался. Я бы сказал, что женщины старались извлечь максимум из варьировавшихся, но всегда ограниченных возможностей для личной инициативы, и процент успеха, хоть и низкий, все же не стремился к нулю ни в один из рассматриваемых периодов. Рубеж XI–XII веков коренным переломом в этом отношении не ознаменовался.
