Часть средневековой городской литературы, наоборот, была диаметрально противоположна вдохновляющей. Приземленностью сюжетов Боккаччо и Чосеру не уступают (а местами и превосходят их) северофранцузские фаблио XIII – начала XIV веков, относительно короткие стихотворные комические новеллы, несомненно восходящие к устному повествованию, временами поразительно непристойные. Простой пример – «О девице, которой стало дурно от разговоров о плотских утехах». Там недавно нанятый батрак выясняет, что главное – выражаться иносказательно, и тогда означенная девица будет только рада, если его вздыбленный конь, которого едва могут сдержать два круглых, как бубенцы, конюха, припадет к роднику на ее лужке. Нельзя сказать, что фаблио отражали только городские моральные ценности – в основном да, но жанр этот пользовался популярностью у разных социальных прослоек. Кроме того, в 1300 году эти новеллы, вне всякого сомнения, меньше оскорбляли чувства читателей и слушателей, чем скажем, в 1950-м или даже в наше время – для определенной части аудитории. Но их натурализм позволяет нам судить о социоэкономической гибкости северофранцузского общества, о котором они повествуют (немало нуворишей получает заслуженное по издевательским консервативным канонам этих произведений наказание; часто используется образный ряд рынка): это прослойка пусть и не всегда городская, но связанная с городом. В любом случае можно утверждать с уверенностью, что общество, ценившее такие стихи, не просило себя идеализировать – или, по крайней мере, не требовало исключительно идеализации: фаблио повествуют о плутовстве и, самое главное, о наслаждении. Большей частью речь идет о наслаждении сексуальном, не привязанном к определенному месту или периоду, но и услад для желудка в этих текстах хватает: жаркое, куропатки, пироги, рыба, вино и другие кушанья и напитки описываются с не меньшим жаром, чем гениталии
[378]. Нелишне добавить, что о поглощении вкусной пищи (а иногда и воздержании от нее) постоянно упоминается в книге Марджери Кемп (совершенно иного рода), а также в наставлениях парижского мещанина. Если убрать из средневековой светской литературы романтический флер (или по крайней мере приложить к этому все силы), останется достаточно частое и регулярное наслаждение едой
[379]. Наверное, эта составляющая характерна для всего Средневековья, но с того времени она проявляется особенно отчетливо.
Гораздо сложнее обстоит дело с образами, порожденными непосредственно крестьянской средой. Фаблио, хоть и не всегда повествуют о горожанах, к крестьянам относятся с явным презрением. Часто цитируемый (в силу своей относительной пристойности) пример – «Погонщик ослов», главный герой которого, крестьянин, привычный к разгребанию навоза, попав в лавку пряностей, теряет сознание от незнакомого изысканного благоухания и приходит в себя, только когда ему суют под нос навозный ком. В этом отношении фаблио вторят основной массе прочей средневековой литературы. Комичная неотесанность и тупость крестьянского большинства была настолько очевидна грамотному сословию, что не всегда требовала особого подчеркивания. Как и гендерные различия, она принималась за аксиому, поэтому разрыв между крестьянами и остальными можно было без труда обыгрывать в текстах, например в мифах о якобы крестьянском происхождении первых королевских династий Польши и Чехии, или пусть и простецкой, но в чем-то схожей с Христовой добродетели Петра-пахаря из одноименной поэмы XIV века Уильяма Лэнгленда. При этом ценности самого крестьянства, напротив, были настолько неподвластны пониманию большинства писателей, что крестьянские бунты позднего Средневековья казались почти бессмысленными. У историка Стивена Джастиса хорошо показано, как англоязычные тексты, призывающие к крестьянскому восстанию в 1381 году, апеллируют к понятию «правды», которое в том же значении – справедливой коллективной деятельности – фигурирует и в поэме Лэнгленда, однако от литераторов из высшего сословия оно совершенно ускользало, так что они без всякой крамольной мысли цитировали подстрекательства в своих хрониках. В большинстве дошедших до нас текстов систематически перевираются и иные представления крестьян о своих действиях
[380].
К XIV веку почти по всей Европе грамотность распространяется и в крестьянской среде. В результате крестьяне находят способ поучаствовать в том числе в дискуссиях об управлении страной – подробнее мы поговорим об этом в главе 12. Однако в основном применение своей грамотности они находили прагматическое, и оно не отражает их культурные ценности. Показательный пример – Бенедетто дель Массариция (ум. ок. 1501), крестьянин из окрестностей Сиены, частичный собственник, частичный издольщик. С 1450 года и до самой смерти он вел записи по арендным платежам, сделкам купли-продажи и кредитным операциям в двух дошедших до нас приходно-расходных книгах. При этом сами записи делались не его рукой, потому что писать он не умел (хотя несомненно ценил это умение и мог читать). Записи увлекательны с точки зрения сложности сделок, но оставляют нас в неведении относительно мировоззрения автора
[381]. В большинстве случаев моральные ценности и установки крестьянства излагались в подробностях в суде – на гражданских тяжбах
[382], слушаниях по уголовным делам и инквизиционных процессах по обвинению в ереси и притязаниях на святость – и потому, хотя они часто приводятся в первом лице, записаны были не крестьянами и зачастую не на языке того, кто давал показания. Тем не менее такие тексты – и в первую очередь касающиеся ереси – очень познавательны. Как мы знаем из главы 8, сообщаемое крестьянами инквизиторам пусть не всегда, но часто отражало то, что последние ожидали услышать, но привязанные к определенному контексту заявления о встречах с предполагаемыми еретиками дают также представление о взглядах крестьян по другим, сугубо мирским, вопросам. Знаменитое исследование Эммануэля Ле Руа Ладюри, посвященное очень позднему (1320-х годов) процессу над катарами в окситанской деревне Монтайю в Пиренеях, несмотря на некритическое восприятие источников, не принимающее в расчет не только искажение показаний инквизиторами, но и речевые стратегии самих крестьян, все же рисует подробную картину крестьянских представлений о времени и пространстве, сложном соотношении пастбищного животноводства и земледелия, семейном хозяйстве, предохранении и внебрачных половых связях (любвеобильный сельский священник вешал на шею некую травку, которая не давала семенной жидкости сворачиваться и тем самым предотвращала зачатие), а также правилах выбирания вшей друг у друга. Именно такое стороннее изложение и дает нам самую подробную, хоть и искаженную картину мировоззрения крестьян во всей его полноте
[383]. Дальнейшие исследования (эта область вовсе не такое паханое поле, как может показаться) должны дать нам представление о различиях, поскольку средневековая Европа состояла из несметного множества крестьянских общин, каждая со своей системой ценностей, которые когда-нибудь – поскольку до сих пор этого не сделано – нам предстоит должным образом сравнить.
