Итак, в позднесредневековой культуре, как показывает эта глава, наблюдалось несколько четких тенденций: внутренняя противоречивость возникавших у женщин возможностей, появление все большего количества свидетельств (часто в форме художественного повествования) о культурных установках и обычаях ширящегося круга социальных групп, рост внутреннего единства социальных слоев и более четкое установление общественных границ, сопровождающееся усилением тревожности и потенциальной враждебности к аутсайдерам. Подоплекой этих тенденций служили более общие процессы: развитие экономики, что обусловило как расширение, так и сужение возможностей для притязаний женщин на ведущие роли (а также значительную социальную мобильность, как восходящую, так и нисходящую, что само по себе вело к более четкому обозначению социальных границ); устойчивое распространение грамотности, которое одновременно демонстрировало и обостряло растущее расслоение; а также противоречия и двойственность, связанные с укреплением централизованной и местной власти. Нет такого исторического периода, в котором крупные социокультурные перемены были бы обусловлены какой-то одной или несколькими причинами, однако эти три тенденции действительно характерны, прежде всего, для позднего Средневековья и подпитывались одна от другой. Как мы убедимся в следующей главе, со временем у властей и высшего сословия появлялись силы и ресурсы для ужесточения и расширения контроля, но при этом местные общества и уклады, в свою очередь развивавшиеся и усложнявшиеся, никакому контролю не подлежали. Именно так проявляла себя после XI века ячеистая структура местной власти, о которой говорилось в главах 6 и 8: поскольку более широкая политическая власть надстраивалась на базе столь разнообразных оснований, это оборачивалось тем, что оказывалось очень трудно изменить природу самих ячеек – сеньорий, городских общин, деревень – извне. В позднем Средневековье ячейки отнюдь не слабели. Как мы недавно убедились, они, наоборот, оформлялись и крепли, поскольку теперь не только местные формы власти, но и социальные слои и классы обретали более четкие границы. Иногда правители реагировали остро и пытались поставить местные общины на колени жестокостью и силой. Однако общины не были безответными и тоже могли прибегнуть к силовому воздействию, если им что-то не нравилось. Плохо понимаемые социоэкономические перемены – к которым начиная с 1350 года относились и последствия Черной смерти, не говоря уже о воздействии масштабной войны, – почти в любом обществе пробуждают страх, который становится предпосылкой для насилия, и позднее Средневековье в этом отношении не стало исключением.
Однако это не значит, что страх и тревога были характерны исключительно для позднего Средневековья. Такой тезис встречается часто, но мне он кажется малоубедительным. Свои ужасы есть у любой эпохи, и тем не менее жизнь как-то продолжается. Если у позднего Средневековья и есть характерная особенность, отличающая его от раннего, – это приобщение гораздо более широких слоев населения к политической деятельности, как поддерживающей власти, так и оппозиционной. Другим следствием долгого экономического подъема и продолжавшегося, в том числе после Черной смерти, развития европейской экономики стало гораздо большее расслоение общества. Тех, кто претендовал на те или иные ведущие роли, наделяющие их полномочиями влиять на происходящее, стало больше. Земельная аристократия в самом широком понимании (то есть включая джентри и их аналоги в других странах Европы) начала пополняться еще в XI–XII веках, с причислением рыцарей и кастелянов к той или иной разновидности благородного сословия. Каждая элитная прослойка обретала собственный голос, как локального, так и общенационального значения. В 1100 году городская элита существовала разве что в Италии, Константинополе и мусульманской Испании, к 1400 году она заявляла о себе (зачастую довольно громогласно и помпезно) почти повсюду, при этом собственные притязания имелись и у менее привилегированных городских слоев. В отдельных случаях, как мы наблюдали в начале главы, удавалось получить самостоятельную ведущую роль и горожанкам. Во многих странах громче стали и крестьянские голоса; после Черной смерти участились в том числе и крестьянские бунты. Итак, игроков на этом ячеистом общинном поле прибавилось. Их стало сложнее контролировать, против них приходилось вырабатывать новую политику, но и сами они порождали новые разновидности публичной сферы. Как была устроена эта политическая среда, мы рассмотрим в главе 12.
Глава 11
Деньги, война и смерть
1350–1500 гг.
Позднее Средневековье принято отсчитывать от пандемии чумы 1347–1352 годов. Однако на самом деле в последних полутора веках средневекового тысячелетия имеются три крупные вехи. Другие две – это череда войн, главным образом между Англией и Францией, условно называемая историками Столетней войной (номинально 1337–1453) и Великая западная, или Папская схизма (1378–1417). Все три – исторические события с большой буквы. Несмотря на это, их переломное воздействие зачастую сильно преувеличено, однако они все равно остаются важными отправными точками. С них и со связанных с ними проблем мы и начнем, а затем двинемся дальше: сперва пройдемся по экономическим переменам этого периода, затем дадим беглый обзор происходившего в политике отдельных стран позднесредневековой Западной Европы, особенно в фискальных опорах государственного строительства. В следующей главе этот материал послужит нам канвой для обсуждения перемен в характере европейской политики.
Первые вспышки Черной смерти были отмечены в Крыму в 1346–1347 годах, откуда она распространилась по всему побережью Средиземного моря (особенно свирепствуя в Египте) и в 1348–1349 годах постепенно продвинулась из Италии на север, добралась в 1349–1350 годах до Скандинавии, а оттуда спустилась к Руси. Распухание лимфатических узлов, высыпание бубонов, жар – и, как правило, скорая гибель. Смертность была высочайшей – от трети до половины населения, а последующие, более слабые волны эпидемии, регулярно накатывавшие примерно до 1400 года, а затем с меньшей регулярностью еще несколько столетий, сократили население Европы к концу XIV века почти вдвое по сравнению с 1346 годом. В XV веке восстановление демографии шло медленно. Области, которые обошла стороной первая волна чумы, неизбежно попали под следующие. Особенно туго приходилось городам, где люди жили скученно. Смерть не щадила даже власть имущих (к вящему ужасу летописцев), хотя в первую волну она унесла жизнь лишь одного европейского короля – Альфонсо XI Кастильского. И если первую волну можно было считать случайностью, ко второй (в большинстве стран нахлынувшей в 1361–1363 годах) люди осознали, что эта новая смертельная опасность их в покое не оставит
[391].
