Несмотря на некоторую комичность раскола, смятения он принес немало, особенно в церкви и университеты, так как лишал епископат нравственной легитимности и международного охвата (к тому времени уже считавшихся его неотъемлемыми качествами), поскольку даже специалисты по каноническому праву не могли решить – а вскоре попросту отказались решать, – какого папу считать законным. Их задачей было заставить соперничающих пап отречься, чтобы начать с чистого листа, на что папы соглашались в теории, но от слов к делу переходить не спешили. Светские власти страдали меньше, вполне справляясь с ослаблением и неопределенным положением папства, хотя в конечном счете раскол доставил немало неудобств французам, и они активнее других старались положить ему конец. При этом вопреки долго бытовавшим в протестантской основной доктрине постулатам о предпосылках Реформации раскол вовсе не посеял недоверие к папской власти. Однако он все же сократил для пап возможность контролировать инвеституру по всей Европе, и потому их доход существенно снизился: у Мартина V он уменьшился вдвое по сравнению с доходом Григория XI, хотя впоследствии вырос вновь
[396]. Прямым следствием стала некоторая независимость национальных церквей, которой они были лишены с XII века. А религиозная теория, которую пришлось разработать для оправдания церковных соборов, смещающих пап, окажет, как мы увидим в следующей главе, заметное влияние на более широкую политическую теорию.
Эти три стержневых события достаточно весомы, чтобы именно через их призму – кризиса и упадка – рассматривать все позднее Средневековье. Очень многие историки именно так и поступают. Но тогда этот период предстает в неверном свете. Джон Уоттс, в числе прочих, убедительно опровергая многие предшествующие исследования, доказывает, что системного кризиса политической власти на этом отрезке времени не наблюдалось. Скорее, наоборот, в этот период государственные образования постепенно обретали внутреннее территориальное единство и наращивали фискальную силу благодаря консолидирующим процессам XIII века, которые мы рассматривали в главе 8
[397]. В эту же картину укладывается и экономическое развитие на данном историческом этапе, как мы вскоре убедимся. Во второй половине этой главы и в главе 12 мы продолжим политический анализ, поскольку, чтобы разобраться, как функционировала Европа в конце Средневековья, в числе ключевых вопросов нужно анализировать именно политическое устройство.
Хотя сокращение европейского населения вдвое не могло не сказаться на экономике, сокрушить ее Черной смерти не удалось. Для переживших чуму последствия были, скорее, положительными хотя бы потому, что для крестьян снижение плотности населения означало увеличение земельных наделов, а наемным работникам поредение рядов позволяло выторговать более выгодные условия, по крайней мере теоретически. Не особенно пострадал и макроэкономический контекст. Как мы знаем из главы 7, в течение нескольких предшествовавших Черной смерти веков в Европе росла коммерциализация, развивались взаимоотношения между городом и деревней, возник крестьянский спрос на городские ремесленные изделия – и все это так и осталось. Города понесли большие потери, но, едва народ слегка оправился от потрясения, иммиграция возобновилась и показатели урбанизации при сократившемся населении в среднем остались прежними. О городском благосостоянии свидетельствуют и великолепные памятники светского средневекового зодчества в таких крупных городах, как Йорк, Брюгге, Валенсия, Венеция, Прага, появившиеся как раз после 1350 года. Да, в этот период, в отличие от этапа 1150–1300 годов, в европейской экономике меньше ощущался резкий взлет. Несмотря на отсутствие длительного экономического спада, устойчивое усложнение экономики продолжалось не везде, и кратковременные спады, в частности почти во всей Северной Европе в середине XV века, случались чаще
[398]. Тем не менее Европа по-прежнему двигалась по пути экономической интеграции. Ориентация на фламандское текстильное производство, отличавшая североевропейскую экономику в XII–XIII веках, отошла на задний план, освободив место для более широкого круга северных городских отраслей. На XIV–XV века пришлась вершина расцвета ганзейских городов на Балтике и на севере Германии, богатевших в том числе за счет открывшихся возможностей экспорта зерна с польских равнин, куда, в свою очередь, импортировали ткани и соль. Англия от экспорта шерсти перешла к производству и экспорту сукна, частично потеснив фламандцев, а великие южногерманские города – Ульм, Аугсбург, Нюрнберг – при участии более мелких закладывали основы многовекового регионального господства в производстве текстиля и металлоизделий, а затем постепенно и в банковском деле. Ганзейский союз превратился в городскую лигу, определяющую политику балтийских государств послабее, например Швеции. От могущества Ганзы и южных городов во многом зависела расстановка политических сил и в Германии
[399].
Фландрии при такой конкуренции, несомненно, приходилось туго. Тем не менее благодаря сохранявшемуся спросу на роскошные ткани, сложной структуре местного потребления и выгодному расположению Брюгге как порта городам удавалось избежать разорения до конца Средних веков, когда центр тяжести производственной сферы экономики Нижних земель сместился на север, к Антверпену как центру торговли и в нынешние Нидерланды, где развивались интенсивное сельское хозяйство и изготовление дешевого текстиля
[400]. Таким образом, новые центры производства и торговли лишь дополняли фламандские, а не вытесняли, и коммерческая деятельность Фландрии была тесно связана с Ганзой. Крупные итальянские города сталкивались с трудностями другого рода. К этому времени полуостровные государства создавали привилегированные условия для ведущей экономической деятельности своих крупнейших городов – Флоренции, Венеции, Милана, выступавших к тому же региональными политическими центрами, и государственное вмешательство сыграло важную роль в становлении, например, масштабного шелкового производства в Милане, Ферраре и Неаполе, однако в противовес ему усиливалась ремесленная деятельность в сельской местности и мелких городах, знаменуя поворот к расширению товарообмена между городом и деревней. Венеция и Генуя, в свою очередь, почти так же безраздельно, как и прежде, главенствовали в торговле предметами роскоши на Средиземноморье
[401]. Тем не менее в Южной Европе возникали новые области производства – Сицилия, Валенсия и Рагуза (современный Дубровник), а также Севилья, величайший кастильский торговый порт
[402].
