— Джудит позвонила мне и сказала, что он наконец решился быть с ней. И я нашла открытку в ее сумочке после того, как она… — Она смахнула слезы. — И что она была счастлива. Они собирались жить вместе.
«Вместе, — подумала я, вспоминая открытку, которую вытащила из туалетного столика Китти: — Теперь мы вместе. Счастливее, чем я даже могла поверить».
— Кто он? — спросила я.
Бонни покачала головой.
— Джудит никогда мне не говорила. Ну а после того, как она… ушла из жизни, мы все ждали, что кто-нибудь придет в квартиру… или на похороны. — Она вытерла глаза.
Может, он ей врал. Может, Джудит просто устала ждать. А Китти очень изменилась после того, как узнала. Она приносила хорошие отметки, не прогуливала уроки, не бегала за мальчиками, но ощущение было такое, что у нас поселилась квартирантка. Китти почти не общалась с нами, а когда говорила, то единственной темой была Джудит — где она бывала, кого знала, как жила, как умерла. Ко мне она всегда относилась прохладно, а к Хью — даже еще хуже — словно винила его за то, что он не был с ней откровенен. Вряд ли Китти хоть кому-нибудь доверяла после этого. Уж не нам, это точно. И не мужу. Никому.
Голос у нее задрожал, и она замолчала.
— Никому, кроме своих девочек. Они приезжали сюда… летом…
Она уже задыхалась от рыданий, всхлипывая, как Сэм или Джек, после того как упадут и ушибутся.
— Я водила их на пляж, мы плавали, собирали чернику и ходили собирать ракушки…
Она прикрыла глаза маленькими, дрожащими руками и так сидела какое-то время, глубоко дыша.
— Китти поставила себе цель — найти его, — сказала Бонни.
Я кивнула, вспоминая слова стихотворения, которое Эммет Джеймс прочитал Джейни: «Я лежу сейчас, как бывало, я лежала/В изгибе ее руки — ее создание./И я чувствую, что она смотрит на меня,/Как создатель меча смотрит на отражение/Своего лица в стали лезвия».
Китти выросла и стала мечом своей матери.
— И все эти годы она задавала мне вопросы: знаю ли я такое-то имя; помню, ездила ли Джудит в отпуск когда-нибудь, — продолжила Бонни. — Я понимала, к чему все эти вопросы. Если был мужчина, который отнял жизнь у ее матери — вольно или невольно, — тогда он должен заплатить.
Она качалась в своем кресле и накручивала на палец бусы.
— Джоэл Эш тоже упоминался? — спросила я.
— Да. — Он знал Джудит. И даже после того, как Китти сказала, что отец не он, она говорила, что он был добр к ней. Вероятно, он чувствовал ответственность — он не смог спасти Джудит, но хотел помочь ее дочери. Вы ведь знаете, он дал Китти работу.
Она повернулась в кресле.
— Колонка, — сказала я. — Писатель-невидимка.
— «Хорошая мать», — усмехнулась Бонни. — Думаю, когда она писала о матерях, которые бросают детей, это как-то примиряло ее с прошлым. Китти любила Джудит, но как она могла не сердиться? Мать бросила ее. Наверное, любому ребенку было бы очень обидно.
Я вспомнила обвинения в колонке «Хорошая мать», ту ехидную, язвительную манеру, которой она буквально потрошила женщин, считавших допустимым и похвальным работать вне дома, оставлять маленьких детей даже на короткое время, лишать их бесконечного купания в теплой ванне материнской любви.
— Хью впадал в ярость, читая эти колонки, — в конце концов, я ведь работала. Я объяснила ему, что слова Китти — написание текстов для «Хорошей матери» — было своего рода катарсисом. Ну и еще средством для достижения цели. За неделю до гибели Китти сообщила мне, что обнаружила кое-что очень важное. Мол, она добралась до развязки. Я попросила ее быть осторожной. Китти пообещала, дескать, она знает, что делает…
Бонни вздохнула.
— Я должна была сказать ей: «Остановись!» Другой-то матери, кроме меня, у нее не было. Я должна была сказать ей, что пора забыть прошлое, что ее будущее — только девочки — вот что было действительно важно. Я должна была заставить ее остановиться.
Глава 38
— Мама, мамочка!
Я подъехала на велосипеде к дому и увидела, что Софи спотыкаясь идет по террасе, изо всех силенок волоча розовое пластиковое ведро с водой, расплескивающейся на ее джинсы и лиловый дутик, а ее сопровождают оба брата. Волосы у нее были завязаны в два «хвостика», а ноготки выкрашены в разные оттенки розового.
— После музея папа повел нас в кондитерскую! Мы пили горячий шоколад! Ели пончики и булочки с изюмом! А потом пошли на пляж, и я поймала маленького краба! Теперь мы делаем бутерброды с индейкой!
— Просто чудесно! — Я наклонилась к ведру с крабиком.
Возвращаясь домой, я думала о Китти как о греческой богине, высокой и благородной, широко шагающей по улицам Манхэттена. Рисовала в воображении сильных мира сего, хватающих Китти за руки своими влажными ладонями, приподнимающими ее блестящие шоколадные волосы, чтобы восхититься изгибом шеи. А она рассматривала их, выискивая свой собственный изгиб бровей или форму носа, и глаза ее сияли ожиданием, когда она произносила имя своей матери.
— Ее зовут Принцесса Фиона, — сказала Софи.
— Потрясающе! Но откуда ты знаешь, что она девочка?
Софи обдумала вопрос, потом посмотрела на краба.
— Потому что она красивая. Мама, можно она поедет с нами домой?
— Ну, пожалуй, она может пожить на веранде, пока мы в Кейп-Коде, но вряд ли ей понравится в Коннектикуте.
— Почему?
— Тебе не кажется, что она будет скучать по океану?
Софи почесала нос, потом нагнулась над ведром.
— Принцесса Фиона, ты будешь скучать по океану? — спросила она.
Бен устало улыбнулся мне из-за стеклянной двери.
Три часа спустя, после того как каждого измазанного песком ребенка раздели, вымыли, одели, накормили и уложили спать в одной из затемненных спален на первом этаже, мы с Беном уселись на диване в гостиной с видом на океан. Он разжег камин.
— Ну что, я все еще в немилости? — спросила я.
— Неплохое место, — произнес он и отпил из кружки кофе с виски.
Волны накатывались на берег и убегали обратно в океан, над ними, по сиренево-голубому небу низко неслись белые облака, подкрашенные еле заметным розовым цветом.
Я крутила в руках кружку. От виски и тепла огня после энергичной велосипедной прогулки меня клонило в сон. Хотелось растянуться на кушетке под одеялом, забыть о Китти Кавано и Дельфине Долан, Бонни Верри и ее сестре Джудит, не говоря уже об Эване Маккейне, и просто плыть…
Бен поставил чашку на кофейный столик.
— Кейт, я хотел бы обсудить с тобой кое-что.
Сердце мое замерло. Он знает. Кто-то видел меня в отеле или засек машину Эвана на нашей улице. Я с трудом сглотнула и приготовилась к обвинениям, высказанным сухим и невыразительным тоном. Затем должно было последовать перечисление разумных требований от спутника жизни и супруга (не ввязываться опрометчиво в тайны убийства, не думать о сексе с мужчинами, которых когда-то знала по Нью-Йорку, не швыряться обвинениями в убийстве в адрес его самых важных клиентов и не врать).
