Но пресновата
Песня без мата.
Раз уж поешь –
Вынь да положь!
В церкви я каялся в грехах:
Дескать, про жопу пел в стихах
И обещал я впредь попу
Класть на жопу табу,
Но!
Если табу на жопу класть,
То на жратву придется красть.
Значит опять, христова мать,
Табу снимать.
Девушка покосилась на развоевавшегося усача. Биографией своей Бонис так и не поделился, а она наверняка весьма и весьма бурная. Но и жаловаться на парня не приходилось. Шофер от бога и механик толковый, «Вспышка» ни разу еще не подвела.
…И уверенности больше, когда рядом – настоящий мужчина, пусть даже и с «христовой матерью». Арман, конечно, тоже мужского пола, но слишком уж эфирен.
Телеграмму шефу о не слишком удачных результатах она отбила еще в Вандоме. Ответ пришел быстро. Работодатель не видел в происходящем особой беды, однако требовал подробных отчетов. Следовало описывать все виденные работы, а не только взятые на выставку. «Для организационного комитета» – пояснил начальник. Делать нечего, взялась и за это, хотя писанины заметно прибавилось. Когда уставала, сажала рядом с собой черноволосого и диктовала. У красавчика и почерк оказался под стать.
Был бы мне чужд с собой разлад,
Если бы я, забыв разврат,
Пел благонравность поз и лиц
Непорочных девиц,
Но!
Муза мне говорит: «Пенек!
Это ж совсем не твой конек.
Публика ждет твоих идей
Про жизнь…»
Струны, недовольно зазвенев, умолкли. Усач наморщил нос.
– Дальше, пожалуй, не стоит, мадемуазель. Там разных слов… много.
Мод и к этому отнеслась стоически. Если много, значит, до этого было мало. Бонис, отложив гитару, поглядел виновато.
– Я же в основном по всяким забегаловкам выступаю. А чем наших буржуа проймешь? Как пятнадцать стукнуло, так и начал. Хорошую работу найти мудрено, а с гитарой всегда на тарелку супа заработаешь. Ну, почти всегда.
– А почему – в пятнадцать? – удивилась девушка. – А школа?
– Выгнали, – мрачно бросил усач. Отвернулся – и поднял палец вверх.
– О! Я первый увидел. Можно ужин разогревать.
…Пустая остановка, уходящий рейсовый автобус – и Арман Кампо при портфеле, костюме и бабочке, несколько, правда, запыленный.
– Разогревайте, – согласилась Мод. – И уши, пожалуйста, заткните, сейчас разных слов будет… много.
Красавчик отпросился в город еще до полудня, твердо пообещав вернуться не позже четырех. Мягкий намек насчет такси Мод пропустила мимо ушей. Не хрустальный, не треснет!
На часах – десять минут девятого. Самое время вести воспитательную работу.
– Это я, – сообщил черноволосый без особого энтузиазма. – Мод, ты не ругайся, здесь такое неудобное автобусное расписание…
Бухнулся на стул, положил портфель на колени, открыл, извлек оттуда блокнот.
– Между прочим, я не бездельничал. Достал уникальный рецепт здешнего пасхального патэ. Обычно в него кладут сосиски и копченую ветчину, а это охотничий вариант, с олениной…
– Понимаю, – покорно согласилась Мод.
– И еще очень интересный рецепт Пулет ан барбуй, «замаранной курицы». Морковь, обычный лук, лук-шалот, мука, красное вино, куриный бульон и, представь себе, куриная кровь!..
Девушка лишь вздохнула.
– Ты хоть бы себе пометки делал, Арман. Пулет ан барбуй была в прошлый раз. Режется кусками и обжаривается в масле…
Красавчик, спрятав блокнот, щелкнул портфельным замком.
– А если скажу, что был на почте? Ждал ответ на свою телеграмму…
– …По поводу дуэли? – не утерпела Мод. Черноволосый кивнул и внезапно вздернул голову.
– По поводу дела чести. Считай, что я не лгу, просто называю некоторые вещи иными именами. Ты ведь всех уверяешь, будто мы готовим художественную выставку?
Эксперт Шапталь вдохнула… Выдохнуть оказалось значительно труднее.
– Лично я… Лично я готовлю именно выставку живописи. Просто – выставку. Ясно?
Красавчик пожал плечами:
– Разве что лично ты. Кстати, мы сейчас едем, насколько я помню, в Сен-Кале. Можно будет потом сделать небольшой крюк? Всего на день, не больше?
На этот раз слов не нашлось – и дышать уже не хотелось.
– Ужи-и-ин! – воззвал Жорж Бонис. Очень вовремя, надо признаться.
* * *
Просто выставка, просто живопись, просто картина…
Учитель долго не соглашался заниматься с лицеисткой Матильдой всерьез. На все просьбы отвечал одним и тем же вопросом:
– Зачем?
– Хочу научиться! – храбро заявляла лицеистка Матильда. Учитель доставал с полки пачку немецких и австрийских еженедельников с яркими, словно карамель, обложками, с шумом клал на скатерть.
– Этому? Сейчас именно такое называется живописью. И не возразишь, живо пишут, очень живо!
Журналы падали на пол. Учитель грузно поднимался, брал с подоконника запыленный гипс – голову Бельведерского Аполлона, ставил посреди стола.
– Придется учиться рисовать мертвую натуру. И год, и два, и три – одно и то же. Я буду все время недоволен, ты станешь обижаться и, в конце концов, решишь, что я старый, выживший из ума ретроград. И это правда. Мне говорят про творческую смелость, прогресс, про буйство красок, поиски истинного смысла красоты, а я вижу, что рисунок плох. Упрекаю их в этом, а мне в ответ: зачем? И в самом деле, зачем миру еще одна собака?
Улыбался, гладил бороду-эспаньолку и пояснял:
– Очень старая басня. Один художник взял и нарисовал собаку, да такую, что от живой не отличишь. А его друг посмотрел и сказал, что, мол, по улице девяносто девять собак бегает, это – сотая. Зачем? Ты можешь ответить?
Лицеистка Матильда думала не долго:
– А затем, что он теперь может нарисовать любую собаку, хоть в точках-пуантах, как у Синьяка, хоть в кубиках, как у Пикассо. И это будет все равно – собака!
Учитель качал тяжелой головой, глядел угрюмо.
– Мне тебя заранее жаль, девочка.
«В картинах Мод Шапталь полностью отсутствует какая-либо сверхидея, – уронил критик-рецензент, оценивая ее первую выставку. – Девушка просто демонстрирует, что умеет рисовать. А, позвольте спросить, зачем?»
Второй выставки не было.
2
Под затылком – гладкая полированная доска. Спиной не прислонишься, даже не присядешь толком. Нары напоминали даже не гроб, а узкую нору, в которой можно только спать. Вытянуться всем телом, лечь поудобнее, провалиться в черную безвидную мглу, где нет ничего, даже сновидений.
