— Уже давненько к нам не залетали такие птички. — Он провел их в свободную звукозаписывающую студию, где Сара положила свои пластинки на какую-то машину, которая позволяла убрать из записи голос, чтобы осталась одна музыка. Лаура была глубоко поражена тем, что мама так здорово разбирается в таком сложном с виду механизме. По всей видимости, она когда-то проводила здесь немало времени. С этим осознанием пришла и мысль, всегда ошеломляющая маленького ребенка: Сара, должно быть, прожила целую жизнь до появления Лауры.
Женщина понажимала на какие-то кнопочки, покрутила ручки, пока тяжело не зазвучали ударные: там-там-там-там. Вот тогда она и начала петь Лаурины стихи. И заставила дочь подпевать. И хотя, по мнению самой Лауры, песня оказалась не так уж хороша, во всем мире за все эти годы мало что могло сравниться с маминым пением.
В этой студии Сара записала их совместное пение на кассету, которую дома они прослушали еще раз, а на следующий день она торжественно положила кассету в маленький металлический ящик, который однажды уже показывала Лауре. Там, по ее собственному выражению, она хранила свои самые ценные сокровища.
Через несколько лет городские власти сравняли бульдозерами «Райский сад», а металлический ящик исчез в 1995 году, в день, когда Лаура и Сара лишились квартиры. И сейчас Лаура подумала, что не осталось никого, кроме нее самой, кто помнил бы, как звучал голос Сары, когда она пела. И не осталось абсолютно никого, кто помнил бы (потому что сама Лаура поняла, что не помнит), как в детстве звучал ее собственный голос.
Куда деваются кассеты, когда умирают? Поднимаются на Кассетные небеса? Лаура почувствовала, что вот-вот зальется смехом, когда эта идея пронеслась у нее в голове, но она подавила этот порыв, потому что в тот момент стояла в вестибюле морга. Над ее головой висело изречение на латыни. Лаура воспользовалась своими знаниями латинского, приобретенными во время обучения на юридическом факультете.
«Пусть стихнут разговоры, пусть исчезнет смех. В этом месте царит смерть, пытаясь помочь живым».
Пэрри был не единственным, кто считал, что Лауре не хватило времени предаться скорби. Она начала чувствовать себя одной из тех кукол с веревкой на спине — если потянуть за нее, можно заставить куклу повторять одну и ту же фразу, как литанию. «Со мной все в порядке», — говорила она, когда на следующий день появилась на работе. «Со мной все в порядке», — уверяла она, когда вернулась с обеда после похорон матери. «Со мной все в порядке», — повторяла она всем — Пэрри, своим коллегам-помощникам, блондинке с суровым лицом, которая отвечала на ее телефонные звонки и занималась ее документами. «Со мной все в порядке. Все хорошо. Не нужно так на меня смотреть, потому что со мной действительно все в порядке».
В юности Лаура заметила, что практически в каждом таксофоне в Нью-Йорке — не только в Нижнем Ист-Сайде, но вдоль всей дороги до железнодорожного вокзала Гранд-Сентрал, — на металлическом основании было нацарапано «Чти Господа». Лаура дивилась силе человека, который потратил столько часов и дней — возможно, даже месяцев — на то, чтобы добраться к каждому таксофону на Манхэттене. Неужели это религиозный фанатизм? Искренняя, пусть даже извращенная вера, что два эти слова на самом деле могут обратить других к вере в Бога? Неужели весь груз с души этого человека лег на эти два бесконечно повторяемых слова, а попытка написать их повсюду была единственным способом очиститься?
Лаура была склонна считать это вполне вероятным, потому что если бы она могла одной из десятка скрепок, которые систематично разгибала во время рабочего дня, нацарапать «Со мной все в порядке» на столе, телефоне, стенах кабинета — то так бы и поступила. Она была благодарна за всеобщее сочувствие. Но нести тяжкую обязанность — делать вид, что у тебя все в порядке, чтобы другие за тебя не тревожились, было труднее, чем просто позволить себе скорбеть и чувствовать себя плохо.
Особенно она радовалась сейчас тому, что скрыла от всех, когда неожиданно (несмотря на все принятые меры предосторожности) узнала, что беременна, всего два месяца спустя после свадьбы. Разумеется, никто и не говорит о том, что нужно немедленно сообщать всем и каждому эту новость, — на самом деле принято молчать, пока благополучно не минует первый триместр беременности.
Джош был безумно счастлив, услышав эту новость, у него на глазах даже заблестели слезы. Но Лауре понадобилось несколько часов на то, чтобы собраться с духом и вымолвить хотя бы слово, потому что ее первой реакцией была настоящая паника. Лучшее время забеременеть для Лауры было бы четыре года назад, когда она только первый год работала в конторе и с ней могли бы безболезненно расстаться. Или лет через семь, когда она (можно надеяться) стала бы компаньоном. Пятый год службы — худшее время брать декретный отпуск. Сейчас время «навалиться» на работу, обрастать клиентурой, угождать потенциальным клиентам и строить отношения с компаньонами — и тогда, после десятилетней изнурительной работы, вознестись на вершину успеха, к которому она всегда так стремилась. Она видела других женщин-адвокатов, которые, родив, начинали работать неполный рабочий день. Это было чем-то вроде мрачной шутки среди женщин их конторы, потому что «неполный рабочий день» на самом деле означал необходимость выполнять то же количество работы за меньшее количество денег. Большинству из них так и не удавалось вернуть себе статус, который они имели в конторе до беременности. Лаура слишком поздно осознала, что вопрос о том, когда заводить детей, был одним из миллиона вопросов, которые им с Джошем следовало обсудить до свадьбы.
А еще ее раздирали более глубинные страхи. Существует бессчетное количество вариантов быть несчастливой. А от Сары Лаура узнала, что брак и дети вовсе не являются гарантией того, что удастся исключить их все.
И все же не обращать внимания на радость Джоша или оставаться к ней равнодушной было выше ее сил. Однажды воскресным днем они выкрасили стены свободной спальни в нежный солнечно-желтый цвет — идеальный, как заметил Джош, и для мальчика, и для девочки. Она думала об этом крошечном, размером с горошину создании — ее и Джоша частичке, которая ходила с ней всюду, куда бы она ни шла. О тайном участнике, который незримо присутствовал с ней на совещаниях, ездил с ней в метро, вдыхал, как и она, тот сладкий дым начала зимы. Иногда ее охватывала какая-то щемящая жалость к этому маленькому беззащитному созданию. «Бедняжка!» — думала она, а потом недоумевала, почему ей так его жалко.
Беременность осталась их тайной, ее и Джоша. И все стало несравненно проще, когда однажды в пятницу вечером, в середине февраля, как раз перед официальным окончанием первого триместра у нее начались боли внизу спины и открылось кровотечение.
В понедельник она вышла на работу более бледной, чем обычно, и чуть более уставшей, но во всем остальном ничего ее коллегам в глаза не бросилось. Поскольку она никому не сказала о своем положении, ей не пришлось проходить через весь этот ужас и сообщать всем, что она больше не беременна. Они не сообщили даже родителям Джоша. («Давай дадим Эйбу и Зельде пару месяцев, прежде чем они завалят нас своими родительскими советами», — сказал он). Но сделали единственное исключение — или по крайней мере Джош думал, что сделали.
