Этот ужас мгновенно исчезает, сменяясь неистовой яростью:
– Блин, мама! Какого черта?
– Извини, – отзываюсь я. Как ни странно, теперь мой пульс сильно учащается, реагируя на адреналин, впрыснутый в кровь потрясением. Мои руки трясутся. Я осторожно кладу оружие на столик Коннора, экстракционным окном кверху, направив дуло в сторону от нас обоих – четко по правилам тира. – Извини, солнышко. Я думала… – Мне не хочется говорить это вслух. Я ухитряюсь сделать прерывистый вдох и оседаю на пол, прижимая ладони ко лбу. – О Боже, ты просто забыл включить ее, когда мы ушли…
Я слышу, как музыка прерывается посередине аккорда, наушники падают на пол. Кровать скрипит, когда Коннор садится на край, глядя на меня. Я наконец рискую посмотреть на него. Мои глаза жжет; мне кажется, что они покраснели, хотя я не пла́чу. Я уже давно не плачу.
– Сигнализация? Я забыл ее включить? – Он вздыхает и сгибается, как будто у него внезапно начинает болеть живот. – Мама, перестань уже сходить с ума, когда-нибудь ты кого-нибудь из нас убьешь, ты это понимаешь? Мы здесь в дикой глуши – тут никто, кроме нас, даже двери не запирает.
Я не отвечаю. Он, конечно же, прав. Я отреагировала чрезмерно сильно, и уже не в первый раз. Я направила оружие на своего ребенка. Его гнев понятен, так же как и его защитная реакция.
Но он не видел картинки, которые я нахожу, когда пролистываю посты «Сайко патрол».
У некоторых сетевых преследователей есть оригинальное хобби. Некоторые из них отлично владеют «Фотошопом». Они берут жуткие фотографии с мест преступления и приделывают жертвам наши лица. Иногда берут за основу детскую порнографию, и я вижу изображения, на которых моих сына и дочь насилуют самыми невообразимыми способами.
Меня преследует – и я знаю, что оно всегда будет преследовать меня, – память о фотографии мальчика, ровесника Коннора. Этот мальчик, изувеченный, лежит в своей постели, на измятой, пропитанной кровью простыне. Недавно это фото всплыло в интернете с надписью «Правосудие Божье убийцам!».
Коннор прав, что злится на меня. Он прав, что считает, будто его несправедливо обвинили в нарушении дурацких, ненужных, параноидальных правил. Я ничего не могу с этим поделать. Я должна защитить его от настоящих, живых чудовищ.
Но я не могу объяснить это ему. Я не хочу показывать ему тот мир, ту реальность, которая, подобно черной реке, течет под поверхностью жизни, которую они видит вокруг себя. Я хочу, чтобы он продолжал жить в мире, где мальчик может коллекционировать комиксы, вешать на стены плакаты с выдуманными существами и надевать костюм зомби на Хэллоуин.
Я ничего не говорю. Встаю, едва осознав, что ноги снова слушаются меня, и поднимаю пистолет. Потом выхожу и тихо закрываю за собой дверь.
Сын кричит мне вслед:
– Ну погоди, вот я позвоню в соцзащиту!
Полагаю, он шутит. По крайней мере, я на это надеюсь.
Я подхожу к тайнику, кладу «ЗИГ-Зауэр» на место и запираю. Потом звоню дочери и говорю ей, чтобы возвращалась домой. Одновременно включаю сигнализацию. Привычка.
Завершив звонок, я собираю почту и несу ее на кухню. Мне ужасно хочется пить, во рту сухо и ощущается металлический привкус, словно от остывшей крови. Я пью воду, одновременно разбирая уведомления, просьбы о благотворительных пожертвованиях, рассылку местных магазинов. Останавливаюсь на письме, явно не относящемся ко всему этому: конверт из плотной бумаги, на котором напечатано мое имя и адрес и стоит штемпель почтового отделения Уиллоу-Крик в Орегоне. Это мое последнее пересылочное отделение. Что бы ни было в конверте, оно проделало долгий, извилистый путь, чтобы попасть ко мне.
Не прикасаясь к нему, я открываю ящик стола и достаю пару голубых пластиковых перчаток. Натянув их, осторожно, аккуратно разрезаю верх конверта и достаю из него другой, делового формата.
Я мгновенно узнаю обратный адрес и бросаю невскрытый конверт на стойку. Это не сознательное действие – примерно так же я вела бы себя, если б поняла, что держу в руке живого таракана.
Это письмо из «Эльдорадо» – тюрьмы, где ждет казни Мэл. Это долгое ожидание, и юристы сказали мне, что пройдет по меньшей мере десять лет, пока истечет срок его апелляций. И смертные приговоры в Канзасе не приводятся в исполнение вот уже больше двадцати лет. И кто знает, когда его в итоге казнят… До тех пор он сидит и думает. Он много думает обо мне.
И он пишет письма. В их написании есть определенная схема, которую я вычислила, – и именно поэтому не хочу брать этот конверт в руки.
Я смотрю на конверт очень долго. Меня застает врасплох звук открывшейся входной двери и писк клавиш сигнализации, когда ловкие пальцы Ланни набирают шифр отключения, а потом заново включают ее.
Я не двигаюсь с места – как будто этот конверт может напасть на меня, если я отведу от него взгляд.
Ланни прячет ключи в горшке с цветком, проходит мимо меня к холодильнику, достает бутылку воды, с треском свинчивает колпачок и жадно пьет, потом говорит:
– Давай я угадаю. Безмозглый Коннор забыл включить сигнализацию. Снова. Ты не пристрелила его?
Я не отвечаю. Я не шевелюсь. Краем глаза я вижу, что она смотрит на меня и что ее поза меняется, когда Ланни понимает, что происходит.
Прежде чем я успеваю понять, что она задумала, моя дочь хватает со стойки конверт.
– Нет! – Я разворачиваюсь к ней, но уже слишком поздно: она уже поддевает клапан конверта ногтем, выкрашенным в черный цвет, и разрывает бумагу. Внутри лежит сложенный белый листок. Я протягиваю руку, чтобы выхватить письмо. Ланни отпрыгивает назад – гнев лишь усиливает ее ловкость.
– Он пишет и мне тоже? И Коннору? – вопрошает она. – Ты часто получаешь эти письма? Ты же сказала, что он никогда нам не пишет!
Я слышу в ее голосе обвинение в предательстве, и мне от этого больно.
– Ланни, отдай мне письмо. Пожалуйста. – Я пытаюсь говорить спокойно и властно, но изнутри меня захлестывает ужас.
Она изучает мои руки, покрытые по́том под голубым пластиком перчаток.
– Ради всего святого, мама, он уже в тюрьме, нет необходимости сохранять чертовы улики.
– Пожалуйста.
Ланни роняет вскрытый конверт на пол и разворачивает листок.
– Пожалуйста, не читай, – шепчу я, окончательно сломленная. Меня подташнивает.
У Мэла есть своего рода расписание. Он присылает два письма, которые идеально, замечательно соответствуют образу прежнего Мэла, за которого я вышла замуж: доброго, милого, веселого, вдумчивого, заботливого. В них воплощен тот человек, которым он притворялся, вплоть до финального заверения в любви. Он не заявляет о своей невиновности, потому что знает, что не сможет доказать ее – улики против него слишком неоспоримы. Но он может писать – и пишет – о своих чувствах ко мне и к детям. О любви, заботе и беспокойстве.
