В конце концов он поднимается, допивает свой портер и говорит:
– Я вернусь рано утром, еще до твоего отъезда, хорошо?
– Хорошо, – соглашаюсь я. – Я уезжаю в Ноксвилл в четыре часа утра. Детям нужно ехать в школу к восьми, они сами в состоянии собраться и сесть на автобус. Можешь распоряжаться своим временем как угодно до трех часов дня, когда они вернутся. Я приеду уже после того, как стемнеет.
– Звучит хорошо. Я обязательно съем всю твою еду и скачаю из Сети фильм, за просмотр которого хотят больше всего денег. Ты не против, если я за твой счет накуплю себе всякого-разного в телемагазине?
– Ты умеешь оттягиваться, Сэм.
– Да уж, точно умею.
Он тепло и искренне улыбается мне и уходит в сторону своей хижине на холме. Я смотрю ему вслед, почти не осознавая, что тоже улыбаюсь. Это ощущается невероятно нормальным.
«Нормальное сейчас очень опасно», – думаю я, когда моя улыбка наконец угасает. Я обманывала себя, думая, что могу жить в этом мире, но мой мир – тот, что лежит под поверхностью обыденной жизни, мир теней, мир, где нет ничего безопасного, разумного или постоянного. Я почти забыла об этом, когда появился Сэм. Оставаясь здесь, я помогаю своим детям, но при этом рискую всем.
Правильных ответов нет, но на этот раз я собираюсь не просто быть выносливой, а нанести ответный удар.
На следующий день я отправляюсь невероятно ранним утренним рейсом из Ноксвилла в Уичито, где мы когда-то жили, там беру напрокат машину и еду в «Эльдорадо». Этот тюремный комплекс напоминает огромный завод, расположенный посреди пустошей, но его нельзя принять за что-то другое, едва ты видишь вокруг него ограждение с кружевной оторочкой колючей проволоки, мерцающей электрическими искрами. Я никогда не бывала здесь прежде. Я не знаю, как это делается. Воздух пахнет иначе, и это напоминает мне мою прежнюю жизнь, мой прежний дом, которого давно нет. Он был конфискован в пользу банка, пока я сидела в тюрьме. А через месяц кто-то поджег его, и дом сгорел дотла. Теперь там находится мемориальный парк.
Когда я хочу наказать себя, я смотрю в Гугл-карты, на ту точку, где когда-то жила, и пытаюсь по памяти наложить наш старый дом поверх нынешнего парка. Мне кажется, что большая мемориальная плита установлена в центре того места, где некогда находился гараж Мэла, его пыточная мастерская. Это кажется мне уместным.
По пути в «Эльдорадо» я не сворачиваю, чтобы взглянуть на это место вживую. Я не могу. Я сосредоточена на одной-единственной задаче и не могу думать больше ни о чем. Следуя указаниям охранника, паркую машину на тюремной стоянке. Мой «Глок» заперт в оружейном тайнике моего «Джипа», оставленного в Ноксвилле, и сейчас при мне только то, во что я одета, заранее оплаченная карточка на 500 долларов, телефон, планшет и мои старые документы на имя Джины Ройял.
Я прохожу процедуру регистрации, во время которой мои документы подвергаются тщательному изучению, у меня берут отпечатки пальцев, и при этом на меня, перешептываясь, глазеют все: не только тюремный персонал, но и другие женщины, приехавшие повидать родных. Я ни с кем не встречаюсь глазами. Я отлично умею быть отстраненной. Охранникам явно интересно: ведь я никогда прежде не приезжала навестить Мэлвина. Они увлеченно обсуждают это – и в том конце коридора, и в этом.
Потом у меня забирают все, кроме одежды – все принадлежности остаются на посту охраны. После этого я подвергаюсь обыску с раздеванием: это унизительная процедура, но я стискиваю зубы и выдерживаю ее без единой жалобы. «Это важно», – думаю я. Мэл любит играть в шахматы. Этот визит – мой ход в шахматной партии. И я не могу позволить, чтобы цена, заплаченная за него, поколебала мою решимость.
Снова одевшись, прохожу в другую комнату ожидания, где коротаю время, читая затертые журналы со сплетнями, оставленные какими-то женщинами, побывавшими здесь до меня. Проходит час, прежде чем появляется охранник, чтобы вызвать меня. Это молодой афроамериканец с суровым лицом и острым циничным взглядом. «Качок, – решаю я. – Такому палец в рот не клади».
Он отводит меня в маленькую, ужасно тесную будку, где нет ничего, кроме конторки, покрытой пятнами и царапинами, стула и закрепленного на стене телефона. Толстая плексигласовая перегородка тоже вся исцарапана. Здесь целый ряд таких выгородок, и в каждой, сгорбившись, сидят убитые горем люди, ища хоть какого-нибудь покоя и человечности в месте, которое не предполагает ничего из этого. Проходя вдоль ряда, я слышу тихие фразы. «Мама не очень хорошо себя чувствует… брата снова взяли – был пьяным за рулем… На этот раз нам нечем заплатить адвокату… Вот бы ты вернулся домой, Бобби, мы по тебе скучаем…»
Я сажусь на стул, не чувствуя под собой сиденья, не думая ни о чем, потому что смотрю через мутную пластиковую перегородку на Мэлвина Ройяла. Моего бывшего мужа. Отца моих детей. Человека, который с очарованием и изяществом выбил почву у меня из-под ног, человека, который сделал мне предложение в раскачивающейся кабине наверху колеса обозрения в парке аттракционов – и теперь я вижу, что он ждал момента, когда я окажусь в изоляции от всего мира и буду нервничать. В то время мне это казалось невероятно романтичным. Полагаю, его забавляло, когда он воображал, как я полечу с высоты на землю, – или возбуждало то, что я оказалась полностью в его власти.
Все, что он делал, теперь мучает меня. Каждая его улыбка была просто заученным движением. Каждый смех был искусственным. Каждый публичный знак внимания предназначался именно для публики.
И всегда, всегда под этой глянцевой поверхностью прятался монстр. Мэл вовсе не был крупным мужчиной. Сильнее, чем могло показаться с виду, это так, но следствие установило, что он в основном полагался на уловки и обман, чтобы подманить женщин поближе, а потом пускал в ход шокер и пластиковые стяжки, чтобы обездвижить их.
Мэлвин набрал вес, поверх мышц нарос слой мягкого трясущегося жирка, и некогда четкая линия подбородка сейчас поплыла. Он всегда тщеславно относился к своему внешнему виду. И к моему тоже. Он желал, чтобы я была ухоженной, аккуратной и хорошо оттеняла его.
Сейчас в нем нелегко узнать прежнего Мэла, потому что его кто-то сильно избил. Я позволяю себе это удовольствие – оценить последствия побоев: наливающиеся синевой кровоподтеки, порезы, полностью заплывший правый глаз и едва открывающийся левый. На горле у него краснеют уродливые синяки, и я различаю четкие очертания чьих-то пальцев. Левое ухо сплошь залеплено пластырем. Когда он тянется за телефонной трубкой, я замечаю, что несколько пальцев у него на руке сломаны и помещены в единую гипсовую лангету.
Не могу передать, как меня это радует.
Я беру трубку, подношу к уху, и в ней раздается голос Мэла – хриплый, но, как обычно, тщательно контролируемый:
– Здравствуй, Джина. Долго же тебя не было.
– Отлично выглядишь, – говорю я ему, и, к моему удивлению, мой голос звучит совершенно обычно. Я дрожу изнутри и даже не знаю – от инстинктивного страха или от свирепой радости при виде его травм.
