Он молчит.
– Нет, серьезно. На тебя очень приятно смотреть, Мэл.
– Спасибо, что приехала, – произносит он, как будто приглашал меня в гости, на торжественный ужин, черт побери. – Вижу, ты получила мое письмо.
– А я вижу, ты получил мой ответ, – говорю я и подаюсь вперед, чтобы он мог отчетливо видеть мои глаза. Видеть холод, который пылает в них, подобно сухому льду. Он пугает меня, неизменно пугает, но в то же самое время я совершенно не желаю показывать ему это. – Это предупреждение, Мэл. В следующий раз, когда решишь поиграть со мной, ты сдохнешь. Тебе ясно? Или нужен еще один раунд поганых угроз?
Он не выглядит испуганным. Он так же равнодушен, как был во время ареста, следствия, суда и приговора – не считая того попавшего в кадр мгновения, когда он оглянулся через плечо в зале суда и из его глаз показался монстр. Это ужасающе точная фраза, потому что это – правда.
Похоже, он почти не слышит меня. Должно быть, то, что ему представляется, заглушает все, подобно шуму в голове. Я думаю о том, что он, вероятно, сейчас воображает, как раздирает меня на части. Раздирает наших детей. Вероятно, это так и есть, потому что зрачок его левого глаза сжимается в крошечную точку, выдавая эти кровожадные фантазии. Мэл похож на черную дыру – даже свет не может найти дорогу наружу.
– Должно быть, ты купила себе кое-каких друзей здесь, – замечает он. – Это хорошо. Всем нужны друзья, верно? Но ты удивляешь меня, Джина. Ты никогда не умела обзаводиться друзьями.
– Я с тобой не в игрушки играю, подонок. Я пришла, чтобы дать тебе понять: забудь обо мне и оставь нас в покое. Нас с тобой ничего не связывает. Совсем ничего. Понял?
Мои ладони покрыты потом – одна сжимает трубку телефона, другая плотно прижата к конторке. Я с трудом могу различить его глаза, но мне надо видеть их, чтобы рассмотреть, что в них прячется.
– Я знаю, что ты не хотела причинить мне такую боль, Джина. В тебе нет жестокости и никогда не было.
Его голос. Боже. В точности как тот, что по-прежнему звучит в моей голове. Совершенно спокойный, рассудительный тон с ноткой сочувствия. Он специально оттачивал его, я в этом уверена. Прислушивался к тому, как он звучит. Подстраивал, чтобы найти верные интонации. Маскировка хищника. Я думаю о тех вечерах, когда мы сидели рядом, смотрели кино или разговаривали и его рука обнимала меня за плечи. О тех ночах, когда я лежала с ним в постели, свернувшись в его объятиях, и он что-нибудь говорил таким же успокаивающим тоном.
«Ах ты, долбаный лжец».
– Именно этого я и хотела, – отвечаю я. – Каждый синяк. Каждый порез. Вбей себе в голову, Мэл: на меня это больше не действует.
– Что не действует?
– Этот… фарс.
Он некоторое время молчит. Я могла бы почти поверить в то, что ранила его чувства, если б думала, что у него эти чувства есть. Но у него их нет, никаких чувств, которые я готова признать таковыми, и, если б я могла избить его душу так же, как его плоть, я не колебалась бы.
Когда он снова заговаривает, голос у него становится другим. То есть голос, я полагаю, тот же самый, но тон, тембр… совсем иные. Он сбросил маску, так же, как сбрасывает ее в каждом третьем из присланных им писем.
– Тебе не следовало сердить меня, Джина.
Мне ненавистно слышать свое прежнее имя из его уст. Мне ненавистно то, как он его произносит – почти мурлыча.
Я не отвечаю, поскольку знаю, что отсутствие ответа выводит его из себя. Просто смотрю на него, спокойно сидя на своем стуле, и Мэл неожиданно подается вперед. Охранник, стоящий по другую сторону перегородки, сосредотачивает на нем взгляд, пристальный, как луч лазера, его рука тянется к электрошокеру на поясе. Полагаю, охране не положено стрелять в заключенных на глазах у их родных.
Мэл, похоже, не видит охранника, стоящего у него за спиной, или же ему все равно. Он еще сильнее понижает голос:
– Знаешь, твои интернет-поклонники все еще ищут тебя. Жаль будет, если они тебя найдут. Я и представить не могу, что они сделают. А ты можешь?
Я молчу – и молчание напряженно гудит между нами, точно провод под током, – а потом медленно наклоняюсь вперед, так, что мое лицо оказывается в дюйме от плексигласа. В двух дюймах от его лица.
– При первом же намеке на то, что они в курсе, где я нахожусь, я тебя прикончу.
– Скажи мне, как ты собираешься сделать это, Джина. Потому что даже здесь у меня есть власть. У меня всегда была власть.
Я просто смотрю на него. Он держит трубку в правой руке, а левую прячет под столом, заслоняя ее своим телом от охранника, который остановился почти точно позади него. Теперь охранник смотрит на меня, а не на Мэла.
Вздрогнув, я понимаю, что Мэлвин мнет свой член. Он возбудился, думая о том, как мог бы обставить мое убийство. Я ощущаю тошноту – но не страх. Эту стадию я миновала. Я не вижу его глаз, но знаю, что из них смотрит монстр.
Я переполнена отвращением и яростью.
Я негромко говорю в трубку:
– Убери руку от своего хрена, Мэлвин. В следующий раз, когда ты меня разозлишь, останешься без него. Понятно?
Он совершенно бестревожно улыбается мне.
– Если я умру здесь, всё, что я знаю, попадет в Интернет. Я принял меры – точно так же, как и ты.
Я верю ему. Именно так Мэл и мог поступить – последний плевок из могилы. Ему все равно, что этим он уничтожит своих детей – теперь все равно. Когда-то он их любил, я в этом не сомневаюсь, но то была эгоистичная любовь. Он гордился ими, потому что гордился собой. Он любил их, потому что они любили его, без условий и сомнений.
Но все равно, для него в мире существует только он сам и ходячее мясо, которым он пользуется.
Я усвоила этот тяжелый урок.
Насилие – это единственное, что он понимает, поэтому я позвонила по номеру, который дал мне Авессалом. Я хочу, чтобы Мэлвин прочувствовал, чем он рискует, если попробует прийти за нами. Страх смерти – единственное, что, вероятно, сможет убедить его оставить нас в покое. Не знаю, способен ли он бояться боли; знаю лишь, что он испытывает ее, – но, когда имеешь с ним дело, страх превращается в нечто хитрое. Однако одно я знаю точно: он не хочет умереть или остаться калекой до конца жизни. Разве что на своих собственных условиях. Он поддерживает контроль на извращенных до тошноты уровнях.
– Вот что, – говорю я ему. – Оставь нас в покое и забудь даже о том, чтобы соваться к нам, и тогда тебя не отымеют железным прутом и не забьют до смерти в душевой. Ясно?
Губы у него потрескались и распухли, но он улыбается; при этом лиловатая корочка лопается, в ней открывается темно-алая трещина, из которой по его подбородку течет струйка свежей крови. Она капает на его сломанные пальцы и покрывает чистую белую повязку неровными алыми пятнами. Теперь он целиком и полностью монстр. Совершенно не скрывается. И похоже, не замечает этого или не волнуется об этом.
