– Предан, – драматично взмахнул рукой Тристрам. – Предан геями!
– Если будете продолжать в таком духе, – предупредил капитан, – добьетесь того, что вас арестуют.
– Только на это вы и способны – арестовывать. Арестовывать, задерживать развитие, ха-ха. – И после паузы: – Предан.
– Прекрасно. Хотите доказательств, вот вам доказательства. – Достав из кармана письмо, капитан показал его Тристраму.
– Дайте мне! – Тристрам попытался схватить его руку. – Покажите!
– Нет, – возразил капитан. – Если вы не доверяете мне, почему я должен доверять вам?
– Вот так, – сказал Тристрам. – Значит, она действительно ему писала. Грязное любовное письмо. Погодите, я с ней встречусь. Погодите, я с обоими встречусь.
Швырнув на стол горсть непересчитанных септов и флоринов, он очень нетвердой походкой двинулся к выходу.
– Сначала до него доберитесь.
Но Тристрам, пошатываясь, шел прочь, слепо направляясь к намеченной цели. Капитан состроил трагикомичную мину и убрал письмо в карман. Письмо было от старого друга, некоего Дика Тернбулла, отдыхающего в Шварцвальде. Сегодня никто не смотрит, не слушает, не запоминает. Но то письмо взаправду существовало. Капитан Лузли определенно видел его на столе комиссара. И, к несчастью, комиссар заметил, что – перед тем как смахнул его и прочую личную корреспонденцию, в которой было много оскорбительного, в адову дыру в стене, – он видел письмо.
Глава 6
Рачки-бокоплавы, медузы, планктон, кости каракатиц, губан, морская собачка и головастик, крачка, олуша и серебристая чайка…
Вдохнув напоследок аромат моря, Беатрис-Джоанна пошла в Государственный продовольственный магазин (отделение на Росситер-авеню) у подножия громады Сперджин-билдинг. Пайки снова урезали без предупреждения или извинения со стороны ответственных за продовольствие близнецов-министерств. Беатрис-Джоанна получила и оплатила два блока бурого овощного дегидрата (легумина), большую белую банку консервированного синтелака, листы спрессованной овсянки и синий пузырек с питтами. Но в отличие от прочих покупательниц Беатрис-Джоанна не позволила себе ни жалоб, ни угроз (впрочем, последние были приглушенными, поскольку после небольшого и быстро подавленного мятежа покупателей тремя днями ранее у дверей выставили серомальчиков). Она насытилась морем как огромным и вкусным блюдом студенистой голубовато-зеленой мясистой плоти. Выходя из магазина, она задумалась, а каково на вкус мясо. Ее губы помнили только соль живой человеческой кожи в чисто любовном контексте – мочки ушей, пальцы, губы. «Он моя… мое… мясо», – кажется, пелось в песне про сладкого Фреда. Это, решила она, наверное, и подразумевает термин «сублимация».
И так на запруженной улице, занятая невинными хозяйственными делами, она внезапно услышала громогласные обвинения мужа.
– Вот ты где! – крикнул он, пошатываясь от алка.
Он бешено замахал руками, а его ноги как будто приклеились к тротуару возле входа в жилой блок, составлявший большую часть Сперджин-билдинг. – Поймана на горячем, да? Поймана, когда возвращаешься с места преступления?
Многие прохожие заинтересовались.
– Прикидываешься, что ходила за покупками, да? Я все знаю, так что незачем притворяться! – Он проигнорировал ее сетку со скудными покупками. – Мне все рассказали, все-все.
Он пошатнулся и замахал руками, словно восстанавливая равновесие на высоком подоконнике. Крошечная жизнь внутри Беатрис-Джоанны содрогнулась, точно ей угрожали.
– Тристрам, – начала храбро журить она, – ты опять накачался алком. Сейчас же иди домой…
– Изменница! – возопил Тристрам. – Собираешься ребенка родить! От моего собственного треклятого брата! Дрянь, дрянь! Ну так рожай! Давай же, рожай! Они знают, все знают!
Кое-кто из прохожих зацокал языком.
– Тристрам, – раздвинула губы Беатрис-Джоанна.
– Не тристрамничай мне, – пригрозил Тристрам, словно это было не его имя. – Вероломная дрянь.
– Иди домой, – приказала Беатрис-Джоанна. – Тут какая-то ошибка. Не выноси все на люди.
– Правда? Ну же, давай расскажи всем!
Вся запруженная улица, само небо превратились в его собственный преданный дом, палату страданий. Беатрис-Джоанна решительно попыталась войти в Сперджин-билдинг. Тристрам постарался ей помешать, размахивая руками как медуза щупальцами.
Со стороны Фрауд-плейс донесся шум. Оттуда надвигалась процессия грубого вида мужчин в комбинезонах, рокочущая нестройными криками недовольства.
– Видишь, все уже знают! – победно заявил Тристрам.
На комбинезонах недовольных были значки с короной и символами «Нэшнл синтелак». Некоторые несли плакаты с перечнем своих обид: куски синтетической ткани, пришпиленные к рукояткам швабр, или наспех вырезанные куски картона на тонких планках. Собственно, лозунг был один – логограмма ЗБСТВ, остальное представляли неловкие наброски человеческих скелетов.
– Между нами все кончено, – заявил Тристрам.
– Идиот несчастный, – отозвалась Беатрис-Джоанна. – Иди лучше домой. Не стоит в это впутываться.
Вожак рабочих с безумным взглядом залез на постамент фонаря и левой рукой обнял фонарный столб.
– Братья! – кричал он. – Братья! Если от нас хотят день честной работы, то пусть кормят как следует!
– Повесить старого Джексона! – всколыхнулся пожилой рабочий. – Вздернуть его!
– В котел его с кашей! – крикнул монгол с комичным косоглазием.
– Не будь дураком, – тревожно сказала Беатрис-Джоанна. – Если ты не хочешь, я ухожу.
Она с силой оттолкнула Тристрама с дороги. Ее покупки разлетелись, а сам Тристрам пошатнулся и упал.
– Как ты могла… – заплакал он. – Как ты могла! С моим собственным братом?
Но Беатрис-Джоанна уже угрюмо скрылась в Сперджин-билдинг, оставив его наедине с литанией упреков. Прижимая к груди банку синтелака, Тристрам с трудом поднялся на ноги.
– Перестаньте пихаться, – произнесла какая-то женщина. – Я тут ни при чем. Я хочу попасть домой.
– Пусть хоть до посинения нам грозят! – говорил вожак. – Мы знаем свои права. Их у нас отобрать не могут, и отказ от работы – законное право в случае трудового конфликта, и они, Гоб их побери, не смеют нам отказывать!
Процессия одобрительно заревела. Тристрам обнаружил, что его развернуло, замешало в толпу рабочих. Подхваченная тем же водоворотом школьница заплакала.
– Вы правильно поступили, что с нами пошли, – сказал плохо выбритый прыщавый юнец. – Мы все тут с голоду умираем, вот вам и весь сказ.
Косоглазый монгол повернул к Тристраму круглое лицо. На его пористый нос села муха, но глаза у него словно специально были посажены так, чтобы лучше ее рассматривать. Он поглядел, как она улетает, точно ее полет символизировал освобождение рабочего класса.
