Теперь о присутствии Ренара свидетельствовало только его хриплое, взволнованное дыхание.
– Вы свободны, Рено, – шепнула Офелия, – можете уйти, можете остаться. Я не хочу заставлять вас менять одну клетку на другую – вы, наверно, уже поняли, что я веду здесь нелегкую жизнь. Я распорядилась вашей судьбой, не рассуждая, не поговорив с вами, поступила как эгоистка… да я и есть эгоистка, – призналась она после короткого раздумья. – И остаюсь таковой, ибо в глубине души хочу, чтобы вы остались рядом со мной. Я знаю, что мои извинения ничем не помогут, но все же… простите меня.
– Нет, мадемуазель.
Ответ прозвучал еле слышно, но Офелию он потряс так, словно Ренар прокричал его во весь голос.
– Нет, мадемуазель, – угрюмо повторил он. – Ни за какие песочные часы на свете я не хотел бы остаться в Лунном Свете.
Тень шевельнулась: Ренар прислонился к чему-то, похожему на лесенку. Узкий луч света, пробившийся в щель между кулисами, упал на его голову, и волосы на макушке запылали, словно охваченные огнем.
– Мадемуазель, наверно, думает, что я сержусь. Но неужели она не понимает, что я совсем сбит с толку?
– Сбит с толку?
Офелия ожидала чего угодно, только не этого. Она взглянула на Рено: он свирепо теребил свою львиную гриву, думая, что невидим в полумраке кулис.
– После того, что случилось, я никогда не смогу смотреть в глаза мадемуазель или ее высокочтимому жениху. Мадемуазель желает сделать из меня своего помощника? Хочет услышать мое суждение и мой совет? По всем правилам я недостоин даже стоять рядом с мадемуазель.
– Что вы имеете в виду? – удивилась Офелия.
В полумраке сверкнули два зеленых огонька – широко открытые глаза Рено.
– Тут такое дело, – пробормотал он, – такое дело… ну, сами знаете… – (Теперь, когда его строгая невозмутимость лакея дала трещину, он заговорил с резким северным акцентом.) – Я… я ведь однажды разделся догола перед мадемуазель.
Офелия не поверила своим ушам, но, поняв, в чем дело, облегченно вздохнула:
– Только и всего? Послушайте, Рено, да ведь я тоже была тогда лакеем! Откуда же вы могли знать?!
– Все равно это ничего не меняет, я оказал неуважение мадемуазель. Говорил ей «ты», обращался с ней вольно, забирал у нее песочные часы; хуже того, мылся у нее в комнате, нагишом. Конечно, в ту пору я знать не знал, кто такая мадемуазель; понял это, только когда гладил газету и узнал ее по фотографии. Невеста господина интенданта! Да любого лакея вздернули бы на виселице за сотую долю таких проступков!
Театр содрогнулся от бурных аплодисментов: старый Эрик закончил свою сказку. Сейчас он начнет собирать пластины.
– Поймите, Рено, – сказала Офелия, чуть повысив голос, чтобы он услышал ее сквозь шум в зале, – вы объясняли мне, как устроена жизнь в Лунном Свете, оберегали меня от жандармов, когда я была никем. И сегодня я помню только об этом. Мне очень нужен советчик, но только вы, и никто другой. Так вот, обдумайте это как следует и дайте ответ после моего выступления. А сейчас монсеньор Фарук ждет моего выхода.
Когда за кулисами зажглись газовые лампы, Офелия увидела изумленное лицо Ренара.
– Бессмертный монсеньор… Он здесь, в зале?
– Да. И это ему я рассказываю истории Анимы. Ждите меня здесь, за кулисами, – шепнула Офелия. – Я потом вам все объясню.
Девушка вышла на сцену, щурясь от ярких огней рампы, под неохотные аплодисменты публики, и только тут содрогнулась от ужасной мысли: она понятия не имела, чтό будет рассказывать Фаруку.
Оскорбление
Усаживаясь, как обычно, на краю сцены, Офелия осознала подлинный смысл того, что говорила в лифте тетушка Розелина. Сегодня в театре собралось гораздо больше зрителей, чем прежде, и ни один вельможа не зевал, ни одна дама не играла своим жемчужным ожерельем. Нет, нынче вечером в этом роскошном зале на Офелию были жадно устремлены все бинокли. Еще вчера ее считали только маленькой простоватой иностранкой, но часы, проведенные в покоях Арчибальда, безнадежно погубили ее репутацию. В глазах придворных она приобщилась к пороку, сделала первый шаг на пути к разврату – иными словами, начала уподобляться этим людям, которые отныне были готовы смотреть на нее, как смотрят на фавориток.
Но никто из знатных особ не беспокоил ее так, как Беренильда – та сидела в первом ряду, и ее бриллианты переливались в мигающих огнях ламп. Она всегда безмолвно подбодряла Офелию взглядом перед началом выступления. Однако сегодня она на нее не смотрела.
Если и был такой вечер, когда Офелии никак не следовало забывать в Гинекее свою книгу сказок, то он наступил именно сегодня.
Один лишь Фарук, судя по всему, не ощущал атмосферу зала, зловонную, как стоячее болото. Он встал с кресла и подошел к сцене. Один. После инцидента на премьере Офелии фаворитки благоразумно оставались на своих местах, издали меря девушку злобными взглядами. Фарук уселся на подушки, которые директор театра специально разложил для монсеньора перед рампой, желая сделать более комфортным этот новый ритуал. Его длинные волосы ниспадали с головы белой шелковистой рекой. Он устремил на Офелию свой застывший, немигающий взгляд. До сих пор он еще ни разу не удостоил ее похвалой.
Фарук ждал сказку. Офелия ждала вдохновения.
Молчание, воцарившееся между ними, было таким долгим, что зрители начали тревожно перешептываться, стараясь не слишком повышать голос: они еще не забыли знаменитый стакан молока. Офелия понимала: медлить нельзя. Но в голове у нее было безнадежно пусто. Даже те истории, которые она знала наизусть, не раз повторяя их со сцены, сейчас пролетали мимо ее сознания, не задерживаясь, словно бабочки барона Мельхиора, которыми он усеял ее платье.
– Монсеньор, вы не разрешили бы мне перенести мои сказки на завтра? – робко спросила она.
Придворные, сидевшие слишком далеко, чтобы ее расслышать, начали тихонько переговариваться, не отрываясь от биноклей. Сам Фарук даже не пошевелился. Он продолжал пристально смотреть на Офелию, словно тоже не услышал ее. После долгой, тяжелой паузы он наконец промолвил низким, невыносимо тягучим голосом:
– Рассказывайте свою историю.
– Простите, монсеньор, сегодня у меня что-то не получается.
Фарук слегка сощурился, его взгляд из-под тяжелых век стал пристальнее, и эта вроде бы невинная концентрация внимания всколыхнула зал, вызвав мощную волну напряжения. Офелия судорожно сжалась, когда эта волна накрыла ее. Сила Фарука напрямую поражала нервную систему, и девушка знала, что никакой защиты от нее нет.
– Не получается… – повторил он.
– Нет. Примите мои извинения, монсеньор.
Фарук медленно, очень медленно повернул голову. К нему тотчас подскочил референт и протянул блокнот-памятку.
– Вот, – внезапно сказал Фарук. – Здесь я написал: «Каждый вечер вице-рассказчица будет рассказывать мне истории».
