Торн снял телефонную трубку и отчеканил телефонистке на коммутаторе свои указания, словно она служила жандармом под его началом.
– Я доберусь сама, – решилась Офелия. – Служба безопасности меня не волнует. На Полюсе нет закона, запрещающего проходить сквозь зеркала.
Она подошла к зеркалу, висевшему на стене, и взглянула на свое отражение. Мысленно сосредоточилась на знакомом ей зеркале в холле санатория. Но проход не открылся – видимо, пункт назначения находился слишком далеко.
Впрочем, Небоград сейчас парил над Опаловым побережьем, и расстояние как будто не было таким уж большим. Тревога Офелии возросла, когда она попыталась попасть в более близкие места: на посадочную площадку для дирижаблей, в зеркальную галерею рядом с главной площадью, в кабину ближайшего лифта, где они недавно ехали. Ей не удалось попасть даже в зеркало, висевшее в коридоре мануфактуры в нескольких метрах от конторы, хотя она была уверена, что отразилась в нем по дороге сюда.
– Итак, – пробурчал Торн, положив трубку. – Вы еще здесь?
– Ничего не понимаю, – пролепетала Офелия, глядя на свое растерянное отражение. – Я больше не могу проходить сквозь зеркала.
Обрывки воспоминаний
Я думаю, мы все могли бы жить вполне счастливо – Бог, я и остальные, – не будь той проклятой Книги. Она внушала мне отвращение. Я знал, чтό меня связывает с ней (и как ужасно связывает!). Но в полной мере я осознал это позже, много позже. А тогда я ничего не понимал, я был слишком глуп.
Да, я любил Бога, но ненавидел Книгу, которую Он раскрывал по всякому поводу и без повода. Это Его забавляло. Когда Бог приходил в доброе расположение духа, Он писал. Когда Он гневался, Он тоже писал…
Воспоминание начинается с детской книжки.
Видение не дает никаких подсказок о месте, в котором он находится, однако изобилует подробностями о самой книге.
Значит, это важно.
На больших цветных картинках изображены роскошный восточный дворец, оазис, затерянный посреди песков, обнаженные женщины, скрывающие наготу под покрывалами бирюзового цвета, и везде один и тот же персонаж – всадник с золотисто-загорелым лицом.
На первый взгляд, ничего интересного.
Сквозь толщу воспоминаний ему удается расшифровать чувства, которые он испытывал, глядя на картинки. Очарование и зависть.
Когда-то давно Один хотел походить на всадника из детской книжки. Он не нравился себе таким, каким был в действительности.
Неужели все дело в этом?
Картинки ничего не могут ему рассказать, и тогда он решает сосредоточить все силы памяти на тексте. Он написан древним языком – на одном из таких люди говорили до Раскола. Это не тот язык, на котором говорит Один. Бог обучал их дома другому языку, и на нем когда-нибудь, с разными акцентами, будут изъясняться потомки. Бог, видимо, пытался приспособить язык книги к детскому восприятию: он помнит, как разбирал без особого труда буквы, составлявшие ее название: «НЕОБЫКНОВЕННЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ПРИНЦА ФАРУКА».
Так вот оно что. Теперь он понимает глубинную причину воспоминания. Он хотел, чтобы эта книга для детей стала его личной Книгой.
Впервые с тех пор, как он углубился в извивы памяти, он наконец видит ее – свою Книгу. Не Книгу Артемиды, и не кого-то другого – свою собственную. С превеликой осторожностью он достает ее и переворачивает плотные страницы. И чувствует отвращение. Книга написана на языке, которому Бог никогда его не учил. Этот язык понимал только сам Бог. Говорить на нем было нельзя, только писать. Бог пользуется им каждый раз, когда его охватывает желание творить.
Он ставит рядом прекрасную книгу о принце Фаруке и свою отвратительную Книгу. Одна рассказывает о жарких странах, другая готовит его к миру холода.
Внезапно всем своим телом он чувствует зов, который гонит его на север, в мир такой же белый, как он сам, мир без оазисов и восточных дворцов. Настанет время, и ему придется отправиться туда, как приходится возвращаться домой перелетным птицам. Потому что так записано. Почему? Почему он должен повиноваться указаниям, написанным на языке, которого он даже не знает? Он не принимает судьбу, что навязана ему Богом, историю, которая ему не принадлежит, и силу, которой не может управлять. Он не хочет покидать дом, покидать Бога и остальных, не хочет становиться тем, кем он должен стать. Он не хочет быть тем, кем обязан быть. Он не хочет даже называться своим именем:
Один.
Воспоминания вдруг принимают интересный оборот. В тот день что-то произошло, что-то очень важное. Что же это было?
Ах да. Нож. Теперь он вспоминает. Он размахивает ножом. Он переводит взгляд с «Необыкновенных приключений принца Фарука» на свою отвратительную Книгу.
– Меня зовут Фарук, – слышит он свой шепот.
Он вонзает нож в корешок своей Книги, и его тело тут же охватывает острая боль.
На этом воспоминание обрывается.
Nota bene: «Обуздывай свою силу».
Кто произнес эти слова, и что они означают?
Крик
Солнце за окном преображалось на глазах. Всю ночь оно висело низко над землей, так и не закатившись за горизонт, а только сузившись, как огонек свечи, и едва освещало скалы и воды фьордов. Зато сейчас оно медленно вставало над лесом, полыхая, как олимпийский факел.
Но Офелия даже не глядела на него. Сидя на неудобной откидной скамейке, она приникла к иллюминатору, лихорадочно ища глазами санаторий, как будто это помогло бы дирижаблю быстрее долететь до него. Но расстояние было слишком велико. Они только что взлетели, и пилот осторожно маневрировал над Опаловым побережьем, стараясь обогнуть Небоград.
Зажатая между Торном и бароном Мельхиором, Офелия с трудом превозмогала ломоту в теле. Роды Беренильды, судя по последним новостям, протекали тяжело; жизнь Арчибальда висела на волоске, а все зеркала вдруг закрылись перед ней наглухо. Девушке казалось, что вся твердая материя ее привычного мира, того и гляди, разлетится на куски.
Внезапно порыв западного ветра сильно качнул дирижабль, и Офелию резко отбросило назад; потом она со всей силой врезалась в живот барона Мельхиора, а затем в бок Торна. Локоть снова пронзила такая дикая боль, что у нее потемнело в глазах. Маленький дирижабль не был предназначен для такого количества пассажиров. Как истинные профессионалы, жандармы не прерывали работу даже в салоне, словно находились в полицейском участке. Одни просматривали материалы, изъятые на мануфактуре, другие вели допрос мастеров. Эти бедолаги, вырванные из привычной обстановки своего цеха, были растеряны, но демонстрировали удивительное единство в своих ответах: ни один из них не заметил ничего подозрительного в действиях Матушки Хильдегард или товарищей.
