— Голубка моя, вот увидишь, я еще сделаю из тебя вторую Хелли.
Он хотел написать пьесу, чтобы Голубка сыграла в ней главную роль. Вместе с Атаманом они учили этого Брехта наизусть и то и дело хором декламировали одно и то же место:
Когда в белом женском лоне подрастал Ваал,
На бескрайнем небосклоне бледный свет сиял.
Эту бледную бескрайность, этот блеклый свет
Обожал Ваал заранее, выходя на свет.
Когда мы, трое девчонок, заглядывали в комнату коменданта-коммуниста, Атаман, не прерывая декламации, тем же тоном, произносил:
— Где же ваши бриллианты, подавайте их сюда!
И, как ни в чем не бывало, продолжал читать стихи:
В теплом лоне много места, так сказал Ваал…
Нужны силушка и опыт в этот первый год,
А еще порой мешает мне курдюк-живот…
Эту бледную бескрайность, наготу небес…
Выходя на улицу, наш комендант-коммунист и Атаман даже зимой не надевали пальто. На улице снег, а они только поднимут воротники курток и идут, руки в карманах, они уходили, то и дело повторяя «Брехт-Брехт-Брехт», уходили вслед за своими словами о Брехте, как будто слова эти способны их согреть. Слова вырывались у них изо рта прямо на холод, вместе с теплыми облачками дыхания, и летели перед ними. Переходя улицу, они не дожидались зеленого, шли без оглядки вслед за облачками своего дыхания, за своими словами, до пивнушки. Прежде чем войти, Атаман всегда повторял одну и ту же строчку:
— Что за люд такой презренный основался тут…
А когда ночью они снова выходили на улицу, он неизменно говорил:
— Я никогда не показываюсь лунному свету, не причесав волосы.
И целовал Ангела.
Однажды, сидя у себя в комнатушке, наш комендант-коммунист вытащил из ящика стола какие-то листки, аккуратно вырезанные из какой-то книжки. Вместе с Атаманом они разглядывали фотографии на этих листках и хихикали. Голубка тоже захотела взглянуть, но ей они не давали, прятали, словно это порнографические открытки. Наш комендант-коммунист усадил Голубку к себе на колени, принялся целовать, но, даже целуя, картинки ей не отдавал, держал высоко у нее над головой. Оказалось, на снимках вовсе не голые женщины, это были три детские фотографии Брехта. На одной он был в беленьком девичьем платьице, в руке хворостинка, которой он погоняет свою деревянную лошадку.
Ангел уже рассталась со своим бриллиантом, мы, трое девчонок, еще нет, но мы, все четверо, не могли спокойно видеть спины нашего коменданта-коммуниста и Атамана. Едва они выходили на улицу, мы, все четверо, иной раз и с набитым ртом, выскакивали из своих комнат и спрашивали, как когда-то в детстве спрашивали родителей:
— А нам можно с вами?
— Пошли! — отвечали те, и мы шли по пятам за их спинами.
Их спины заменяли нам карту города. Они шли обычно всегда в одну и ту же пивнушку. Не надо было запоминать станции метро, надо было не терять из виду их спины; мы входили, выходили, шли на пересадку, я наизусть знала каждую ниточку на их куртках, перхоть на их плечах, их волосы. Знала, на какой щеке лежали ночью их головы. Но в кабачке их спины разом пропадали, там искрилось пиво, и глаза людей тоже искрились, особенно когда они брали в руки полную кружку. Стоило кружке опустеть, гасли и искорки в глазах. Толстяк-хозяин мигом это замечал и подскакивал с вопросом: «Еще пива? Еще пива?» И почти так же часто, как произносилось слово «пиво», звучало слово «коммунист». Когда ты из своей полной кружки подливал в пустую кружку соседа, это называлось «коммунист». А когда кто-то отказывался делиться своей полной кружкой, это называлось «антикоммунист» или «капиталист». И после этих слов все смеялись. Коммунисты и капиталисты смеялись за одним столом. Наш комендант-коммунист читал при этом газеты или журналы и приговаривал:
— Вообще-то они пишут правду, надо только уметь ее вычитать. — И тоже смеялся.
Франц Йозеф Штраус, пятидесятилетний шеф ХСС, на прошлой неделе отправился в Мюнхене в ресторан «Тирольская изба», там играли музыканты в коротких кожаных штанах, оркестр назывался «Народное трио», и Штраус попросил их сыграть одну вещицу. Вещица называлась «Баденвайльский марш» и слыла любимым маршем Гитлера. Мы понятия не имели, кто такой Франц Йозеф Штраус, но радостно смеялись, глядя, как уморительно подпрыгивают во время этого рассказа усы нашего коменданта-коммуниста. А сам он иногда смеялся так, что капельками слюны забрызгивал глянцевые страницы журнала. Журнал назывался «Шпигель». От него пахло табаком, потому что большинство людей, приходивших в кабачок и читавших там журналы и газеты, курили. На обложке была фотография, запечатлевшая много пожилых и старых мужчин, в очках и без очков, все они сидели, как в зале суда, сложив руки на коленях. Слева от них стояли молодые солдаты в касках и с винтов — нами. Сверху была надпись: «В каске и с оружием». Оказалось, что пожилые мужчины, в очках и без, это старые вояки, а молодые, в касках и с винтовками, это солдаты сегодняшние. Они праздновали в церкви свое награждение. Полковник, его фамилия была Шотт, сказал: «В уставе ясно написано: на торжественных церемониях военнослужащий обязан быть в каске и при оружии». Однако в уставе ни словом не было сказано, в каком виде военнослужащий обязан находиться в церкви — тоже в каске и при оружии или все-таки без. Поэтому начальник того полковника, какой-то важный генерал, тщательно изучив устав, распорядился: «Отныне солдаты не должны появляться в церкви в касках и при оружии». Пресс-секретарь Министерства обороны по этому поводу заметил: «Этот приказ никак нельзя считать удачным».
В Берлине я пока что не видела ни одного немецкого офицера или солдата. Единственные униформы, которые мне довелось видеть, были рабочие халаты на фабрике, белого или серого цвета. На обложке «Шпигеля» Атман пририсовал всем старым воякам, что сидели в церкви без касок, не только каски на головы, но и маленькие черные усики под нос и сказал, что Гитлер был гений посредственности, ибо изобрел маску — усики и жиденькая прядка волос на лбу, — которую легко может воспроизвести любой. Не только мужчина, но и женщина, ребенок, всякий. Атаман сказал:
— Под Наполеона так быстро не подделаешься, этот фокус проходит только с Гитлером. И если каждый при желании так легко может походить на Гитлера, значит, в каждом из нас что-то от этого типа есть и надо остерегаться, чтобы не стать Гитлером.
И тут, в доказательство. Атаман сам изобразил Гитлера. Плюнул на ладонь, послюнил волосы, налепил себе на лоб челку, схватил прядь длинных волос Ангела, приложил к своему носу, чтобы получились усики, и рассмеялся. Наш комендант — коммунист заметил:
— Атаман, эту теорию, насчет маски Гитлера, вовсе не ты придумал, а Годар. Если уж морочишь девушкам голову, то хотя бы не чужими мыслями.
Потом, впрочем, он и сам стал морочить нам голову цитатами из прессы. Сперва читал про себя и смеялся до тех пор, пока все мы тоже не захотим узнать, что это его так развеселило. Оказывалось: «Конраду Аденауэру завтра исполняется девяносто», или: «Сколько можно вздувать цены на шнапс?», или: «Один из министров западногерманского правительства сказал: если каждый немец проработает в неделю хотя бы на час дольше, Германии не потребуются никакие иностранные рабочие». За нашим столом все особенно заинтересовались последней цитатой, тогда как за соседним четверо молодых людей уже давно проявляли интерес к нам, четверым девчонкам. Правда, из нас четверых Ангел, не отрываясь, смотрел в рот Атаману, а Резан — нашему коменданту — коммунисту, который то и дело смеялся так, что забрызгивал слюной газету. Третья девчонка, Поль, смотрела на Резан, стараясь по ее лицу догадаться, о чем говорят остальные и что вообще происходит, так что на парней за соседним столиком поглядывала только я одна.
