— Нельзя запрыгивать на пароход до тех пор, пока не положат трап.
Раньше я все равно запрыгивала, и сколько раз бывало, что именно в этот момент какая-нибудь мужская рука обязательно ущипнет меня за мягкое место, а я из-за качки не могла даже обернуться, чтобы крикнуть «Осёл!». Я и теперь прыгнула на пароход, не дожидаясь трапа, и, как в былые времена, чья-то рука ущипнула меня за мягкое место. Пассажиры пили чай из маленьких стаканчиков, я слышала, как бренчит мелочь в карманах форменных курток подавальщиков чая, снующих по палубам, я смотрела на девушек и знала, что их тоже кто-то щипал. Они сидели сердитые, а когда корабль причаливал на европейской стороне, они торопились на выход, стараясь встать перед какой — нибудь женщиной или стариком.
Я пошла в сторону моста через бухту Золотой Рог, который соединяет две европейские части Стамбула. Мужчины на улицах, как и прежде, чесали себе между ног. Пароходы, сгрудившиеся у моста, сверкали на солнце. Длинные тени людей, идущих по мосту через бухту Золотой Рог, ложились на пароходы по обе стороны моста и продолжали скользить по их белым корпусам. Иногда на них прорисовывалась черным по белому тень брод ячей собаки или осла. Там, где кончались пароходы, тени людей и зверей соскальзывали в море и двигались дальше. Над этими тенями кружили белокрылые чайки, и крики их сливались с воем корабельных сирен и гомоном уличных торговцев. Когда я шла по мосту, у меня было такое чувство, будто мне сейчас придется разгребать воздух руками. Все вокруг меня двигалось очень медленно, будто в старом пересвеченном фильме. Старики и дети, с канистрами за спиной, сохранившимися со времен Оттоманской империи, продавали прохожим воду. Они кричали в небеса «Водаааааа!», и люди выглядели так, будто эта «водаааааа» для них последняя соломинка, за которую они держатся, чтобы не упасть от жары в обморок.
На другой стороне, у самого моста, стояла большая мечеть, там, под палящим солнцем, сидели слепые и торговали зерном, собирая вокруг себя тучи голубей. Когда кто-то проходил мимо, голуби взлетали всей стаей, но потом возвращались на место и продолжали клевать зерно у слепых. Двое слепых шли под ручку и улыбались, у них были ботинки пятидесятых годов, как у Элвиса Пресли, на высоких каблуках. Еще один слепой стоял, озираясь по сторонам:
— Мусульмане, помогите мне, дайте мне кто — нибудь руку, — говорил он.
Хорошо одетый мужчина вызвался помочь. Слепой спокойно пошел, прицепившись к нему, по направлению к мосту через бухту Золотой Рог, оставляя позади себя переполошившихся голубей.
Я пошла по узким крутым улицам вверх и отыскала дом мальчика-шизофреника — деревянный дом с открытыми дверями. В доме пахло базиликом, который рос в горшочках на окнах. Я заглянула в большую комнату: на полу сплошные ковры, по стенам расставлены стулья, терявшиеся в сумеречном свете. Под одним из стульев сидела черепаха. Мальчик-шизофреник стоял на коленях и молился перед священным тюрбаном и мантией своего дедушки, который был знаменитым религиозным деятелем. Я оставила его молиться и пошла бродить по комнатам. Почти в каждой комнате жил какой-нибудь родственник, в одной из них сидела женщина в инвалидной коляске. Она сказала:
— Я его тетя.
Здесь были старые женщины, молодые женщины, одинокие мужчины, женатые мужчины. В одной комнате на подоконнике сидели четыре кошки и смотрели на улицу. По улице шел мальчишка, зажав под мышкой восемь лепешек, и две старые женщины, которые вели на поводу двух коров. Мальчик-шизофреник закончил молиться.
— Откуда ты взялась?
— Захотела посмотреть на тебя и твою черепаху.
Он взял черепаху на руки и принялся гладить черепахе панцирь и лапы. Мы стояли друг против друга.
— Ты стала в Германии настоящей красавицей, — сказал он.
Мы расположились в комнате его прославленного дедушки. Свет от лампады на стене падал на священный тюрбан и мантию, черепаха медленно ползла по ковру. Мальчик молчал. Мы просидели там два часа. Я хотела рассказать ему, что беременна и не знаю, как быть. Но только я начала, мальчик сказал:
— За нами наблюдают. Строительные рабочие наблюдают за нами. Пошли отсюда.
Он страшно всего боялся. Я обняла его, и мы перебрались в другую комнату. В этой комнате тоже было темно, толстые шторы были задернуты. Он лег на кровать, посмотрел на потолок и тихо сказал:
— Строительные рабочие могут пройти сквозь стены.
Я присела на край кровати и смотрела не на стены, а на его лицо. Я поднесла руку к его глазам и пошевелила пальцами — он не видел моей руки, он видел мужчин, которые с молотками в руках проходят сквозь стены. Я хотела спасти его. Раньше я с родителями ходила иногда в стереокино. Когда я кричала от страха, что сейчас в меня попадет стрела какого-нибудь индейца, и начинала цепляться за маму, она снимала с меня специальные очки. Я подумала, что смогу снять очки с мальчика-шизофреника, я поцеловала его, и мы оказались в одной постели. Теперь он не смотрел на стены, потому что смотрел на меня. Потом он прикурил две сигареты, дал одну мне и раздвинул шторы. Мы сидели на кровати, курили и смотрели из окошка на улицу. Снова мимо дома прошли две старые женщины с коровами, какие-то дети тащили граммофон на колесиках, волоча его за собой на веревочке, как игрушечную машинку. Мальчик — шизофреник сказал:
— Знаешь, когда-то этот граммофон был наш. Это было как раз когда умер дедушка. Все люди, живущие в этом доме, высыпали из своих комнат и стали кричать: «Твой дедушка умер!» Мне было семь лет, я плакал без остановки и хотел, чтобы дедушка был снова со мной. Люди давали мне шоколад, чтобы я перестал плакать. В одной из плиток под оберткой лежал лотерейный билет. Я выиграл этот граммофон. Фабрика «Нестле» дала в придачу две пластинки, «Голос твоего господина», с картинкой посередине, на которой изображена собака, лающая в микрофон. Одну пластинку быстро попортили. Когда я шел гулять, я всегда брал с собой граммофон. Все соседи приходили к нам в дом, чтобы послушать пластинку. Но электричество часто отключали, и тогда пластинку вертели вручную, все по очереди. Ее вращали указательным пальцем правой рутой, причем так быстро, что собаку на картинке уже нельзя было различить. Потом граммофон сломался, к тому же всем уже надоело вертеть пластинку. Много лет граммофон стоял в одной из комнат, пока мы не отдали его детям. Они приделали к нему колеса, и теперь это у них машина.
Рассказывая мне историю про граммофон, он совершенно забыл об опасных стенах. Я думала, что сумела сотворить чудо.
Мальчик-шизофреник хотел обязательно познакомить меня со своим другом, который жил в том же доме. Мы пошли по длинному коридору, ступая по скрипучим половицам. В одной из комнат летали канарейки. Друг мальчика-шизофреника носил имя Хюсейн — щуплый мужчина с тонкими усиками, похожий на сына султана. Мальчик-шизофреник сказал мне, что Хюсейн — сын танцующего дервиша из ордена Мевлеви. Члены этого ордена, одетые в белые просторные одежды, рассказал он, часами вертятся вокруг своей оси, чтобы таким образом войти в состояние транса и напрямую общаться с Богом, являясь как бы посредником между ним и людьми.
