Мелисса ворковала с сестрами Мариани, поэтому я взял чашку, в которой дымился горячий ром с маслом, сел у огня и стал осторожно отхлебывать, глядя, как шипят в огне капельки смолы. Мандо, развлекаясь, прилаживал над огнем треножники из веток (этой забаве он научился от меня). Огонь убаюкивал сознание, успокаивал. Странно: ничто иное так не притягивает взгляд. Мимолетные желтые языки вставали над полешками – что они такое? Я спросил Тома, но в ответ услышал самое жалкое объяснение. Все сводилось к тому, что, если вещь сильно нагреть, она сгорит, а горение – это превращение дерева в пепел и дым посредством огня. Рафаэль, выслушав Тома, чуть не подавился ромом от смеха.
– Ну, объяснил! – хохотал я, увертываясь от Томовых ударов. – Так плохо ты еще ничего не объяснял.
– Ка-как насчет молний? – спросил Рафаэль.
– А насчет того, почему дельфины теплокровные? – подбавил Стив.
Том отмахнулся от нас, словно от комаров, и пошел за новой порцией рома, а мы продолжали смеяться.
Но Том знал, почему огонь приковывает мысли и взгляд, или мне так казалось. Раз я предположил, что огонь похож на сознание – мысли вспыхивают, как язычки пламени, питаясь, видимо, топливом нашего тела. Том кивнул, но сказал – нет, наоборот. Скорее сознание похоже на огонь, хотя бы вот в каком смысле: миллионы лет люди жили еще беднее, чем мы сейчас. На самой грани выживания, многие миллионы лет. Том божился, что именно так долго, и требовал, чтобы я вообразил все эти поколения, а я, конечно, не мог. То есть не мог представить. Так вот, поначалу человечество видело огонь только в молниях и в лесных пожарах, и они прожгли дорожку от глаз к мозгу.
– И тогда Прометей научил нас управлять огнем, – сказал Том.
– Кто такой Прометей?
– Прометеем называется часть мозга, которая хранит знание об огне. У мозга есть бугры, вроде шишек или древесных наростов, где копятся знания об определенных вещах. Так вот, созерцание огня вызвало рост той самой шишки, которую назвали Прометеем, и дикие люди получили власть над огнем.
Итак, продолжал он, бесчисленные поколения людей сидели и смотрели в огонь. Им было холодно, и огонь означал для них тепло. Они ели мясо через два дня на третий, и огонь означал для них пищу. Между глазом и Прометеем наросла дорожка из нервов вроде автострады, отчего огонь стал и притягивать, и завораживать. В последние столетия прежних времен человеческая цивилизация перестала зависеть от огня как такового. Однако в общей истории людского рода это не более чем миг – теперь миг кончился, а мы снова зачарованно глядим в огонь.
– Расскажи нам историю, – попросила Ребл.
– Да, Том, расскажи, – подхватил Мандо.
Мы сидели полукругом возле огня, прихлебывали ром и задумчиво глядели на пламя, дети вскакивали бросить обратно в огонь отлетевшие сучья. Все согласились, что Том должен рассказать историю. Он качнулся в кресле-качалке, которая всякий раз грозила опрокинуться на спинку, прочистил горло и проворчал, что у него нет сил. Мы терпеливо ждали, красные отблески плясали на наших лицах.
– Расскажи про Джонни Сосновую шишку, – попросила Ребл. – Очень хочется послушать про него.
Я кивнул. Это была одна из моих любимых историй: как в последние секунды прежнего времени Джонни набрел на выпавшую из кузова «Шевроле» атомную бомбу и, по выражению Тома, бросился на нее, словно морской пехотинец на гранату, в надежде заслонить сограждан от взрыва, как он оказался в пузыре воздуха и уцелел в эпицентре взрыва, но пролетел многие мили и подвергся действию космических лучей, так что на землю он опустился, словно лист эвкалипта, полоумный вроде Роджера и к тому же бессмертный. И как он поднимался на горы Сан-Бернардино и Сан-Горгонио, собирал там сосновые шишки, спускался к морю и сажал их по берегам новых рек, «чтобы прикрыть зеленым плащом послевоенную наготу нашей бедной страны», и так вверх-вниз, вверх-вниз, долгие годы, пока деревья не выросли и не укутали землю, а Джонни сел под секвойей, которая росла быстрее бобового стебля из сказки, и уснул, и спит по сей день, ожидая, когда в нем снова возникнет нужда.
Отличная история, но остальные возразили, что Том рассказывал ее весной.
– У тебя что, всего три истории? – подначивал Стив. – Почему бы нам не послушать что-нибудь новое? Про прежние времена?
Том притворно нахмурился и кашлянул. Рафаэль и Рекавери поддержали Стива: «Расскажи про старое время». Я прихлебывал ром и глядел на старика. Интересно, расскажет или нет? Том сильно сдал в последнее время. Он глянул на меня и, кажется, вспомнил наш спор после собрания. Когда я сказал, что он всегда расписывал нам величие Америки.
– Ладно, – объявил он. – Я расскажу вам о прежних временах, но, предупреждаю, никаких выдумок. Только то, что было.
Мы, довольные, поудобнее устроились на пеньках и облезлых стульях.
– Так вот, – начал он, – в прежние времена у меня был автомобиль. Клянусь. И в тот день, о котором пойдет речь, я ехал на машине из Нью-Йорка в Флагстафф. Это около недели, если ехать быстро. Я был уже близко к цели, на Сороковом шоссе в Нью-Мексико. Солнце садилось, надвигалась буря. Черные тучи набегали с океана, словно морские валы, надо мной и позади еще голубело небо, вокруг расстилались необжитые земли – кустарник и две дорожные полосы, больше ничего. Призрачный край.
Первое, что я заметил, были два солнечных луча. Они пробились сквозь тучи. Вы сами видали, как это бывает, но те лучи были как маяки, они расходились веером справа и слева от меня, словно некое знамение. Только подумайте об этих лучах, они прошли вот на столько от земли – он расставил большой и указательный пальцы, – но не коснулись ее, а устремились дальше в бесконечность. Для меня это был знак.
Во-вторых, так случилось, что мой старенький «Вольво», пыхтя, въехал на перевал, и я увидел табличку «Континентальный водораздел». Да, конечно, перевал через Скалистые горы. На обочине перед спуском голосовал человек.
В то время я был адвокатом и ценил свое одиночество. На целую неделю я был избавлен от необходимости говорить и радовался этому. Хотя у меня и был автомобиль, прежде мне случалось голосовать, и я помнил, как копится, складываясь из отдельных мелких разочарований, обида на все человечество. К тому же собирался дождь. Но мне не хотелось подбирать этого типа, и я ехал, глядя влево, чтобы не встречаться с ним глазами. Однако выходило, будто я трушу, и в последнюю секунду я все же взглянул на него. Поверьте: в ту секунду, как я его узнал, я нажал на тормоз и выскочил на гравий.
Этот человек на обочине был мной. Это был я сам.
– Ну ты и врешь, – сказала Ребл.
– Не вру! Так бывало в прежние времена. Еще более странные вещи случались каждый день. Слушайте.
Так вот. Мы оба, и он, и я, это поняли. Мы были не просто похожи, вроде того как друзья тебе о ком-то рассказывают, а встретишься, и оказывается – ничего общего. Это был я, каким, бреясь, видел себя в зеркале каждое утро. Он и одет был в мою старую ветровку.
