Мы вышли в кладовку и оглядели наваленные в полутьме книги. В ближайшей к двери стопке было все, что ему нужно. Он стал накладывать их мне на руки. Я заметил только один заголовок – «Большие надежды». Когда класть стало больше некуда, он остановился. Подобрал еще одну.
– Вот. Возьми эту себе.
Том протягивал книгу, которую нам дал Уэнтворт, чистую.
– Чего мне с ней делать? – спросил я. (Он пытался положить ее мне на руки вместе с остальными, но она уже не помещалась.) – Погоди… я думал, ты будешь писать в ней свои истории.
– Я хочу, чтобы писал ты.
– Да я историй не знаю!
– Знаешь.
– Не знаю. И писать не умею.
– Как это не умеешь?! Я сам тебя учил, черт возьми.
– Да, но не книги. Я не умею писать книги.
– Это просто. Пиши, пока все не заполнишь.
Он запихнул книгу мне под мышку.
– Том, – возразил я, – нет. Тебе подарили, ты и пиши.
– У меня не получается. Я пробовал. Ты увидишь, первые страницы вырваны. Ничего не выходит.
– Не верю. Только третьего дня ты рассказывал…
– Это другое. Поверь. – Вид у него был потерянный. Мы стояли, уставясь на чистую книгу. Оба были расстроены. – Истории, которые я вам рассказываю, не для книг.
– Ой, Том.
В комнату вошел Док.
– Генри, ты не сможешь нести книги. Отдай их Кристин – у нее сумка.
– А я что понесу?
– Глупый, что ли? Мы с тобой понесем Тома. Он что, похож на человека, который пойдет через долину пешком?
Я думал, Том его ударит, но ничего, обошлось. Он просто взглянул мрачно, устало и сказал:
– Не думал, что у тебя есть носилки, Эрнест.
– Нет у меня носилок. Мы понесем тебя в кресле.
– Ладно. Нелегко вам придется. – Он прошел в большую комнату. – Вот это, у окна, вроде самое легкое.
Он сам вынес его во двор и сел.
– Положи книги Кристин в сумку, – распорядился Док.
Кристин охнула, когда я свалил всю груду ей в сумку. Я пошел помочь Кэтрин с рубашками. Мне было интересно, на какую фотографию смотрел Том, и я подошел глянуть: это оказался портрет женщины. Кэтрин прихватила охапку одежды, и мы вышли наружу. Старик смотрел на море. Оно потемнело, на горизонте появлялись и исчезали белые барашки.
– Готов? – спросил Док.
Том, не глядя на нас, кивнул. Мы с Доком взяли кресло за ручки и под сиденье. Том вертелся, оглядывался на дом, мы медленно несли его вдоль гребня. Он скривил рот и сказал:
– Я – последний американец.
– Черта с два, – сказал я, – черта с два.
Он слабо хихикнул.
По гребню идти было неудобно, но на спуске стало тяжелее.
– Давай я тебя сменю, – сказала Кэтрин Доку.
Мы поставили кресло. Том сидел с закрытыми глазами и молчал. Это было ужасно непривычно, видеть его притихшим. Несмотря на холодный ветер, на лбу у него проступил пот.
Мы с Кэтрин подняли кресло. Она была гораздо сильнее Дока, мне стало легче. Мы вошли в лес.
– Я тяжелый? – спросил Том. Открыл глаза и взглянул на Кэтрин. Ее полные веснушчатые руки сходились локтями, стискивая груди прямо перед Томовым носом. Он притворился, будто хочет их укусить.
– Не тяжелее, чем полное кресло камней, – рассмеялась она.
У моста мы остановились передохнуть. Смотрели, как бегут над головой тучи, и говорили, будто просто вышли прогуляться. Но поскольку Том сидел в кресле, выходило притворство. Выше по течению купалась стайка ребятни: они перестали плескаться и смотрели, как мы переходим по мосту: он узкий, и мне пришлось идти первым, спиной вперед. Том горестно смотрел на голых ребятишек, которые показывали на него пальцами и вопили. Кэтрин перехватила его взгляд и невесело сощурилась. Жирные серые облака спускались все ниже, ветер трепал волосы, холодало и смеркалось… Я с трудом придумывал, чем бы отвлечь Тома.
– Я все-таки не знаю, что делать с твоей чистой книгой, – сказал я. – Оставь-ка ее лучше себе, может, пока будешь у Дока, захочется написать что-нибудь.
– Нет. Она твоя.
– Но что мне с ней делать?
– Писать в ней. Затем я ее тебе и дал. Напиши в ней свою собственную историю.
– Но у меня нет истории.
– Как же нет. «Американец у себя на родине».
– Но это чепуха. И я не знаю как.
– Просто пиши. Пиши, как говоришь. Расскажи правду.
– Какую правду?
Том долго молчал, потом сказал:
– Выяснишь. Для того и книга.
Он больше не слушал меня, но мы уже поднимались по тропинке к дому Дока и были почти на том расчищенном уступчике, где он стоит. Я взглянул на Кэтрин, и она короткой улыбкой поблагодарила меня, что отвлек старика. Мы пронесли его последние несколько шагов.
Дом Косты поблескивал чернотой на фоне деревьев и облаков. Навстречу нам вышел Мандо и весело спросил у Тома, как тот себя чувствует. Том, не отвечая, попытался встать, чтобы самому войти в дом, но не смог, и мы с Кэтрин его внесли. Мандо провел нас в угловую комнату, которая называлась у них больницей. Две внешние стены были сложены из железных бочек; на гладком деревянном полу стояли две кровати, печка, сверху был люк для света и воздуха. Мы положили Тома на дальнюю кровать. Он лежал, немного скривив рот. Мы пошли на кухню, чтобы не мешать Доку его осматривать.
– Он всерьез заболел? – спросил Мандо.
– Твой папа говорит, у него воспаление легких, – ответила Кэтрин.
– Тогда хорошо, что он здесь. Садись, Генри, у тебя вид расстроенный.
Я сел, Мандо принес нам воды. Он всегда был заботливым хозяином, и, когда Мандо и Кристин на нас не смотрели, мы с Кэтрин обменялись улыбками на его счет. Но вообще-то нам было не до смеху: мы были огорчены. Мандо и Кристин болтали без умолку, и Мандо принес свои рисунки – он рисовал животных.
– А ты правда видел медведя, Армандо?
– Правда… Дел вам скажет, мы с ним вместе были.
Кэтрин мотнула головой в сторону двери.
– Давай выйдем, – сказала она мне.
Мы сели в палисаднике на бревенчатую скамейку. Кэтрин вздохнула. Некоторое время мы сидели молча. Из дома вышли Мандо и Кристин.
– Папа велел разыскать Стива и привести сюда, чтобы он почитал книгу, – сказал Мандо. – Он говорит, Тому будет приятно.
– Это он хорошо придумал, – сказала Кэтрин.
– Стив, наверно, дома, – сказал я. – Или на обрыве у самого дома, вы знаете где.
– Ага. Там и поищем.
