Ильза Веспер едва сдержалась, чтобы не ударить собственное отражение. Знала — не поможет. Осколки вонзятся в сердце.
— Вчера, когда мы остановились пообедать, я сказала тебе, что зайду в магазин. А зашла на почту и отправила телеграмму. Дед знает, что я в Швейцарии, неподалеку от Лозанны. Завтра, если я не дам отбой, меня будет искать вся французская армия.
— Ты… Ты кое-что забыла, — слова рождались с трудом, цепляясь друга за друга. — Ты моя дочь. И никакой адмирал, никакой суд…
Взгляд из глубин зеркала был так холоден, что губы Ильзы Веспер обратились в лед.
— Немецкий суд, мама. Здесь уже — Франция. У тебя нет французского паспорта. А на суде станут задавать вопросы. Я подскажу своему адвокату, какие именно. Но зачем нам суд? Дед приедет и меня заберет. Я не стану тебе больше мешать, мама.
Пепельница врезалась в пол, покатилась, теряя окурки.
— Убирайся!
Дочь была уже на пороге, когда женщина, не сдержавшись, ударила криком.
— Это все из-за него? Из-за мальчишки, без которого жить не хочешь? Может, ты и в постель к нему прыгала?
Гертруда Веспер поступила, как истинная Королева. Не услышала.
2
Первым свет фонаря заметил Хинтерштойсер. Курц был занят, волок рюкзак и самого Хинтерштойсера. Тот честно пытался помогать, время от времени перебирая непослушными ногами. Иногда доставал ботинками до заснеженного камня и порывался освободить левую руку, перекинутую через плечо друга Тони. Тот в ответ рычал и пинал его в бок.
«Железо», включая «кошек»-спасительниц, оставили на гребне, возле приметного камня. В рюкзаке — спальники и остаток продуктов. Но все равно — тяжело. Снег перестал, зато начало быстро темнеть. К вечерней заре сумели добрести только до порога Западного склона, небольшой ложбины между двух скал. Дальше тропа резко сваливалась вниз, расширяясь и становясь вполне проходимой. А там и потеплеть должно. Решили идти, пока хватит сил. Не у обоих, понятно, у друга Тони. Хоть и невелик ростом горный стрелок Хинтерштойсер, и мясом оброс по голодной фронтовой норме, но тащить все равно не очень сподручно. Андреас, это осознав, искренне пригорюнился, потому и глядел вперед, глаз не жалея. А вдруг?
Вдруг!
— Свет, Тони. Там свет! Эй-эй, мы здесь! Здесь!..
Луч фонаря, дрогнув, метнулся влево, потом вправо. Наконец скользнул острой болью по глазам.
Погас.
— Господи! — дохнула тьма голосом Генриха Харрера, скалолаза «категории шесть». — Ребята! Тони, Андреас! Неужели вы? Хинтерштойсера неудержимо потянуло на что-нибудь заковыристое. Он вдохнул побольше воздуха…
«Это я-я-я, добрый О-о-огр, пришел за ужино-о-ом!»
Курц опередил:
— Генрих, ты? Андреасу срочно нужен врач! Срочно!..
* * *
Палатка, спрятанная между двух скальных зубьев, была настолько маленькой, что разместиться втроем даже не пытались. Хинтерштойсеру достался спальник, Курц присел рядом, упираясь спиной в полог, а Генрих-австриец прикрыл собой вход, устроившись на порожке. Он и светил фонарем, пока Тони, перемежая вздохи непереводимым баварским диалектом, вливал в друга-приятеля коньяк, раздевал, растирал, смазывал и накладывал повязки. Хинтерштойсеру было очень больно, но он честно терпел, Харрер, хоть и не разбиравший westmittelbairisch, но все видевший и понимавший, морщился сразу за двоих.
— Стену хоть взяли? — спросил он, когда основная повязка — на виске — заняла свое законное место.
Курц пожал плечами:
— Вроде бы. На гребень вышли, дальше — обрыв. Я сфотографировал, что мог, но там сплошной снег, боюсь, ничего не получится.
Генрих долго молчал, затем подсветил фонариком циферблат.
— Еще час, ребята. Точнее, пятьдесят семь минут. И — уматывайте. Аптечку и коньяк забирайте и валите на все три стороны — кроме западной.
Тони даже не обиделся — рассмеялся.
— Ночью? И по какой Стене спускаться велишь? По Южной? Или обратно, по Северной? Может, у тебя и пистолет есть? Тогда пристрели нас, Генрих, меньше мучиться будем.
Харрер взглянул странно.
— Кобура сбоку, у Андреаса как раз под рукой. Рядом с ракетницей.
Хинтерштойсер нащупал помянутое и только тогда удивился:
— Война, что ли? А-а… А мы за кого?
— Verdammte Scheisse! — ответил Генрих, — «категория шесть».
Свет фонаря погас. Может, палец Харрера случайно задел кнопку и к ней и примерз, а может, сидевший у входа испугался, что ему посмотрят в глаза.
* * *
— Всё накрылось, ребята! Моя Австрия, Швейцария, Геббельс, «эскадрилья». Обвал был, слышали? Всех снесло, и «гангстеров», и Райнера с Ангерером. Аминь парням, отмочалили! А, beschissen, грех говорить, но сами виноваты. Scheisse! Вздумали обколотыми, под наркотой, на Стену лезть, hall die Fresse!
— Не ругайся, Генрих, ты же не пруссак.
— Извини, Андреас. Допекло… Не это сейчас важно. Ниже, в полукилометре, если по Западному склону спускаться, лагерь разбили. Одиннадцать человек, я — двенадцатый. Трое, как и вы, горные стрелки, их не знаю. Остальных тоже не знаю — и знать не хочу, «эсэсы», scheiss drauf! Приказ простой: «эскадрилью» — вдруг кто выберется! — спасать, остальных к ногтю. Если Стена не Гиммлеру, то — никому! Траур тоже решено объявлять только по «гангстерам». Всех прочих здесь не было, ясно?
— Но мы тоже немцы!
— Кому ты это говоришь, Тони? Нет вас, ребята, дезертировали — и без вести пропали. Беда в том, что «эсэсы» каждые два часа караулом ходят, от своей палатки к моей, даже сейчас, когда ни зги не видно. Ночной дозор ублюдков, ganz plemplem! Я тоже дозор, но передовой. И тоже ублюдок, недавно заявление в СС написал. Гималаями поманили… Провожу вас немного, фонарь дам… Что еще могу?
— Можешь, Генрих. Если сраного Богемского Ефрейтора все-таки повесят за яйца…
— Не «если», Тони, а «когда».
— Верно! Спустись со своих Гималаев и расскажи, как все было.
— Я лучше сделаю, ребята. У тебя, Андреас, под ухом — фотоаппарат, между прочим, со вспышкой. А блокнот и карандаш у меня в кармане. Времени — двадцать минут. Поняли?
— То-они! Кто из нас хотел книжку написать? Генрих, включай фонарь!
* * *
Когда Генрих Харрер ушел в свои Гималаи, и они остались одни на узком каменном зубе между двумя пропастями, Курц, выключив дареный фонарь, поставил Хинтерштойсера на две подошвы, придержал за плечо.
— До утра, может, и дотерпим. А потом? Три стены, Северная отпадает. Куда идем?
Андреас, отогнав тьму, высветил знакомый контур неровной трапеции. Развернул, прокрутил перед глазами. Исчислил, взвесил — и нашел слишком легким.
