Бывший пилот-испытатель хотел что-то сказать, но ладошка вновь взлетала вверх.
— Я читала книжку по анатомии. Ты взрослый мужчина, Кай. Пусть — ящерица! Она хорошая, мы с ней подружимся. Знаешь, я подумала… Сказка про Снежную Королеву закончилась точно, как у Андерсена. Герда и Кай ушли из ледяного замка. Замок развалился, растаял. И правильно!..
Он подошел к девочке, взял за плечи, наклонился, ловя взгляд:
— Андерсен не знал одну вещь, очень и очень важную. Я люблю твою маму, Гертруда.
Где-то рядом играл аккордеон, шумел листвой старый платан, негромко тикали часы на дорогом браслете. Но присмиревшие тени уже набрались силы, готовясь к прыжку, еле-еле слышно скрипнуло колесо старой мельницы, призрак в старой треуголке оскалил желтые зубы.
Мать-Тьма заглянула в окно.
— Я ее тоже очень люблю, — всхлипнула Гертруда Веспер.
И день вернулся.
4
Доктор Отто Ган, аккуратно разместив по брезенту ломти ароматного пшеничного «фугаса», пододвинул поближе банку с рыбными консервами. Затем, тщательно укутав старым полотенцем котелок с чаем, присел на траву и сложил ладони перед лицом. Так читают молитву, благодаря Творца за ниспосланный хлеб, но в теплом вечернем воздухе прозвучало иное, непривычное:
— Что есть Бог? Приходящие в этот мир, мы молчим, Имени Его не зная. Безмолвные, тихо молимся, ибо возжелавший сказать, Кто Он есть, поистине должен быть тем, Кто Он есть. Аминь!
[98]
— Откуда это, доктор? — негромко спросила Ингрид фон Ашберг, когда молчание слишком затянулось.
Отто Ган сжал тонкие губы.
— Так было написано на стене пещеры, где я нашел могилы последних катаров. Совсем близко отсюда. Кто написал, когда — уже и не скажешь… Ну, чего сидим? За стол, за стол!..
Тони Курц и Андреас Хинтерштойсер, переглянувшись, потянулись к ближайшему куску хлеба, одному и тому же. Курц, опередив друга-приятеля, не преминул щелкнуть того по лбу. Очень и очень аккуратно, чтобы не задеть повязку. Андреас обиженно засопел.
— Как дети, ей-богу, — строгим голосом заметила баронесса. — Доктор, поверьте, я очень честно пыталась их цивилизовать.
Издалека эти четверо ничем не отличались от прочих туристов, поставивших палатки у подножия высокого холма, почти на самой опушке редкого леса, взявшего твердыню в зеленое кольцо. От пологой вершины к самому небу тянулась серая отвесная скала, увенчанная каменной короной — руинами башен и стен, рухнувших много столетий назад.
Монсегюр…
* * *
Путь горного стрелка Хинтерштойсера в Валгаллу оказался не столь прям, как думалось, но Андреас был совсем не в обиде. Доктор Ган пояснил, что в Небесном Чертоге небытие павших героев достаточно однообразно. С утра, как воскреснешь, вручают меч — и дерись, пока вновь не прикончат. Хинтерштойсеру, равно как и другу Тони, наверняка полагался бы ледоруб — и очередная отрицательная сыпуха или, вообще, гладкая «вертикалка». А в придачу много-много льда со снегом. Андреас рассудил, что охотно отложит прибытие в Асгард минимум на полвека, а то и вообще до 2000 года. «Миллениума», как выразился высокоученый доктор.
…О Хелене горный стрелок старался не думать. И так слишком больно. Пожилой бородач из соседней палатки, оказавшийся врачом, настойчиво советовал лечь в стационар. Повязки менял, но смотрел хмуро. Хинтерштойсеру очень не хотелось в больницу. Там пахло смертью.
«…У нашего с тобой фильма скверный сценарист. Нетронутый снег — и пустое небо, снимать нечего и некого. Но я отобью у тебя охоту умирать, Хинтерштойсер!..»
Однажды Андреас не выдержал и заплакал — прямо при всех. Устыдился было, но понял, что никто ничего не видит. Зрячей оказалась лишь Ингрид. Подбежала, поцеловала в щеку, обняла. Так и стояли рядом — и этого тоже никто не заметил, даже друг Тони.
У подножия древней твердыни было спокойно. Можно хоть и ненадолго, но забыть о янтарном пирсе, о ледяной вершине Эйгера, о погибших на снежном склоне, о собственной странной судьбе.
Очень ненадолго, конечно.
* * *
— В такие времена побег — единственное средство, чтобы выжить и по-прежнему мечтать
[99], — доктор Ган, отхлебнув чая, отставил кружку, потянулся за сигаретами. — Честно говоря, думал, что меня начнет мучить совесть, но после Бухенвальда она стала какой-то молчаливой. Сейчас там, возле Веймара, где еще блуждает дух Гёте, построили концлагерь, по сравнению с которым и Дахау покажется курортом. Возможно, честнее было сорвать при всех петлицы унтершарфюрера и стать в строй «болотных солдат». Но я подумал о Монсегюре… А еще курить начал — и тоже не стыдно.
— И нам не стыдно, — отозвался Курц. — Когда хоронят живьем, о другом думаешь.
— Врачи приходят после воронья,
Когда не разберешь, где рот, где нос.
И только форма рваная моя
Им может сделать на меня донос, —
негромко, чуть нараспев прочитала Ингрид.
Доктор пересел поближе, вжал кулак в мятую траву:
Но я ее заставлю промолчать.
Потом лопаты землю заскребут,
И где-то снова можно жизнь начать,
Когда тебя заочно погребут
[100].
Хинтерштойсеру сказать было нечего. О жизни, которую следовало строить заново, как-то не думалось. Она и так, начавшись без спросу и предупреждения, неслась-катилась нежданной лавиной со склона. О Монсюгере он заговорил сразу, как пришел в себя, даже не очень понимая, почему. Тони, сообразив, что друг-приятель не бредит, вначале глядел дико, а потом махнул рукой. Если некуда — так отчего бы не в Монсегюр?
Доктора Гана они встретили прямо в центре Лавеланета, на автобусной остановке. А на следующий день их нашла Ингрид.
— Мне гордиться нечем, — рассудила баронесса фон Ашберг-Лаутеншлагер Бернсторф цу Андлау. — Если я и дезертировала, то из-под венца, это не Бухенвальд и не Норванд. А человек, которого я, кажется, люблю, считает меня зубной щеткой… И воспитательницы из меня не вышло. И спасла вас, ребята, не я.
Курц, вдохнув поглубже, открыл рот, но Андреас его опередил.
— Вы тоже нас спасали, Ингрид. Это как на траверсе, важен первый толчок…
