…Мигом зернышко лисом обернулось…
Гауптштурмфюрер Пейпер откинулся на спину, закрыл глаза. Молчал долго, наконец неохотно разлепил губы:
— Поэтому я и ждал тебя, vishi brat…
Крабат оторвал занемевшую ладонь от камня.
2
— Точка… Тире… — шептал Хинтерштойсер, зачарованно глядя на маленький, еле заметный огонек в черном небе. — Точка, точка, точка…
Курц покачал головой:
— «AS», грамотей ты наш. «Ждите». Ответ на твой «SOS».
Закрыл глаза, прислонился затылком к ледяному камню.
— Может, простили нас, Андреас? За Италию, за тех погибших у пещеры? Я когда Харрера увидел, почти не обрадовался. Чувствовал! Эйгер, конечно, сволочь и людоед, но судит без ошибок.
Андреас отвечать на такое не стал. Приподнялся, сдерживая стон, выпрямился, вздернул повыше фонарь — и ударил белым лучом навстречу сигналу. Тире, точка, тире, точка. Точка, точка, тире, точка…
«CFM» — «Подтверждаю».
Вершина говорила с Небом.
«SOS» — «Спасите наши души», «Спасите От Смерти» — просто так не посылают, даже если это луч фонаря, направленный прямо в полуночный зенит, в низкие тяжелые тучи. Батарейка долго не проживет, и увидеть некому, разве что заждавшимся Валькириям, Девам Валгаллы. Но Курц разрешил, когда оба поняли, что до утра не протянут.
«Три точки — три тире — три точки». Это мы, Господи! Мы здесь, мы еще живы!..
До нужной площадки между восточным и южным гребнями добрались быстро, но это был единственный — последний — успех. Под ногами «вертикалка» на много веревок, а тьма такая, что и пальцы на руке не разглядишь. Ледяной ветер, хрустящий снег… Сели у камня плечом к плечу, завернулись в спальники, допили коньяк. Вроде все сделано — и сделано правильно, только умирать очень уж не хотелось. И тогда Хинтерштойсер попросил у друга дареный фонарь.
Три точки! Три тире! Три точки! Небо, ответь!..
«…Мы как тени — где-то между сном и явью, и строка наша чиста…»
Ответили — очень быстро, у Андреаса даже палец не успел к кнопке примерзнуть. Вначале неясным светлячком где-то у горизонта, а потом четким и понятным «AS». Хинтерштойсер почему-то не удивился. Должна быть там, в Небесах, справедливость? От Огра-людоеда ушли, от «эсэсов» спаслись, Стену, в конце концов, одолели! И после всего погибать — без толку, зазря? Неправильно это!
«…Мы живем от надежды до надежды, как солдаты — от привала до креста…»
Огонек в небе погас, над вершиной Эйгера вновь распростерла свой покров Мать-Тьма, но Хинтерштойсер спокойно ждал, Курц, выбравшись из спальника, стал рядом. Хлопнул перчаткой по карману, удивился:
— Знаешь, сигареты кончились.
Не то пожаловаться хотел, не то, напротив, похвалиться. Все до последней крошки скурили, а до сих пор живы! Вместо ответа Андреас взмахнул фонарем — рассек лучом ночь:
— Вот!
Белая молния. Белая птица. Белая девушка.
— Хинтерштойсер? Курц?
— Мы-ы-ы-ы-ы!!!
* * *
Шлем, летные очки, белый комбинезон, плоский рюкзак за спиной, тяжелые перчатки, широкий пояс…
— Пилот-испытатель Оршич. Еле нашла вас, ребята.
На этот раз Хинтерштойсер и в самом деле удивился. Голос той, что не так давно желала им счастья, звучал глухо и страшно. Словно с похорон прилетела Белая Оршич. Курц тоже понял, шагнул навстречу.
— Извините, фройляйн! Мы, вероятно, нарушили ваши планы.
— Да, — ответил мертвый голос. — Я собралась в рейс, очень важный, но меня не пустили. Хотела попробовать снова, сейчас, написала письмо матери, а потом вспомнила, что есть еще те, кому нужна помощь. Эвакуирую вас вниз — и стартую на рассвете, с первым лучом.
Дрогнув плечами, согнулась, словно от невыносимой боли, всхлипнула…
— Взяли! — не растерялся Хинтерштойсер.
…Усадили на спальник, вытряхнули из фляги последние капли коньяка.
— Ваш рейс мы отменяем, — сурово молвил Курц. — А будете так себя вести, фройляйн, вообще от полетов отстраним. Андреас, доставай чистый платок!
1
Йван Шадовиц, мельничный подмастерье, стоял возле деревянных ступеней, что вели прямиком в покои Мастера Теофила, и думал о многих вещах сразу. Иначе не выходило, потому как жизни осталось всего ничего: по ступеням подняться, взять со стола скибку пумперникеля, ржаного хлеба с непромолотыми зернами, мякиш скатать… На том все и кончится. Не он первый, каждый год Теофил старшего подмастерья на бой кличет. Весь выгон в могилах, точно после битвы. Не убежать, не спрятаться — и милости не выпросить.
— Не ищу я вашей смерти, — разъяснил им Мастер. — Но только одному мельницей править. Я ли старшим буду, иной кто, пусть бой рассудит. Учил я вас, как и меня учили. Сражайтесь!
Негромкий стук мельничного колеса, плеск воды, скрип старого дерева… В семнадцать лет жизни хочется. Пусть и скверная она, из года в год все хуже. То война, то мор, то хлеб не родит, неделями молоть нечего. Саксы, враги вечные, обещания и клятвы забыв, их, вендов, исконную жизнь ломают. Не венды они уже — сорбы, даже имя в запрете. А с севера пруссы-заброды приходят, те и вовсе собак злее.
Поговаривают, что добр к вендам полуденный цесарь, что селянам своим вольную выписал. Йван даже хотел податься в Видень, где цесарское войско собирают. Зольдаты ныне в чести, а уж конные, при сабле и усах, так и вовсе герои. И мир посмотришь, и скучать не станешь.
— Глупое дело — воевать, — сказал на то Теофил-Мастер. — Венды, предки наши, много веков на брани первыми были. Помогло ли? Мудрость нужна, она настоящую силу дает!
И не поспоришь. Первый человек во всей округе Мельник, саксы и те шапки ломают. Потому как недолго его обидчикам жить-поживать. И никакой суд не докажет. Свой же бык на рога поднимет, пуля из незаряженного мушкета в лоб угодит. Страшна Теофилова мудрость. И не жесток вроде Мастер, и разъясняет понятно, ничего не скрывая.
— На мякишах бой чем опасен? Не просто колдовской он, когда ты мышь, а я хорек. Такое любой чернокнижник осилит. На две стороны сразу биться надо, а для этого стену построить. Иначе захлестнет черной водой в самый разгар и унесет, куда и бесам саксонским ступить боязно. Стена же разной бывает, у кого огонь, у кого лед, а у тебя, Йван, камень, не иначе.
Шадовиц и сам камень чувствовал, по запаху различал, по мелким пылинкам. Мастер спрашивал, не потомок ли он Метеора, о котором в песнях поют? Йван отмолчался, хоть в семье и вправду древнего героя, что из Небесного камня вышел, поминали. Но Метеор с отчими богами вровень, не ему, мельничному подмастерью, чета.
…Под ступенями, что в хозяйские покои ведут, зеленеет чистотел-трава. Она, как и сам Мастер, мертвой плотью сыта, но соком своим врачует живых. И смерть, и жизнь в едином стебле.
