Смириться с этим поражением было особенно трудно, потому что, в отличие от своих предыдущих неудач, я считал его окончательным и непоправимым. Мне не удавалось уложиться во все лимиты времени, когда я первые два раза пробовал пройти гавайский Ironman, но все же я добирался до финиша, что само по себе было победой. Моя первая попытка переплыть Ла-Манш завершилась тем, что, когда я полностью выбился из сил, меня выловили из воды и погрузили на борт сопровождающего судна. Но я не проиграл. В тот день победу одержала погода. Никто другой не смог бы переплыть пролив в таких погодных условиях. И я знал, что у меня будет второй шанс. Возможно, мне следовало воспринять произошедшее с таким же спокойствием и потратить следующие четыре года на подготовку к Играм 2004 года в Афинах. Но почему-то такая мысль даже не пришла мне в голову.
Дело было в чем-то более важном, чем просто в провале плана завоевать медаль на моих первых Паралимпийских играх. После того как меня сбил грузовик на трассе М4, я использовал занятия спортом, чтобы восстановить свое осознание собственной ценности. Я полностью отдавался тренировкам и соревнованиям в попытке раздвинуть границы того, что способен совершить спортсмен-колясочник, и навсегда стереть из памяти то жалкое создание, которое увидел в зеркале через какое-то время после несчастного случая. Мне нравились слава и восхищенные взгляды, которые приносили успехи в спорте. Кроме того, я считал эти достижения своим ответом каждому, кто осмеливался назвать меня «физически недееспособным». Я был способен на многое и планировал продолжать доказывать это всем, кто во мне сомневался.
Эта чрезмерная зависимость чувства собственного достоинства от спортивных достижений и привела меня к неминуемому краху. Я не осознавал этого, пока не обнаружил, что лежу на беговой дорожке в Сиднее. Дэвид Найт попробовал меня подбодрить. Он напомнил мне о том, что завоеванная мною путевка в Сидней сама по себе была огромным достижением. Выслушав его, я понял, в чем заключалась проблема. Когда я получил место в команде, мне не следовало успокаиваться на достигнутом, а нужно было полностью сосредоточиться на золоте. Такие мысли заставляли меня еще сильнее корить себя за поражение. Ободряющие слова друга лишь еще глубже загнали меня в депрессию.
После Игр я вернулся в Пенрит и попытался скрыться от всего мира. Сидя в одиночестве у себя дома, я убивал время, занимаясь самоанализом. Вскоре мне стало ясно, что виновником моих проблем был не окружающий мир, а я сам. Копаясь в себе, я вспоминал, как вскоре после выписки из больницы в 1988 году я женился, но, к сожалению, брак продлился недолго. Пытаясь найти свое место в мире, я много раз предпринимал попытки создать серьезные отношения, но все они оказывались неудачными, и сожаления об этом усугубляли невыносимую тяжесть моего олимпийского провала. Помимо прочего, я много размышлял о потере матери. Несмотря на то что о ней у меня сохранились лишь самые смутные воспоминания, сейчас мне очень хотелось поговорить с ней, чтобы попытаться понять суть моих эмоциональных перепадов.
С каждым прошедшим днем я все глубже и глубже увязал в этой трясине самокопания, сожалений и отчаяния. Чтобы из нее выбраться, нужно было срочно что-то изменить. Я обратился к своему другу, Уолли Брумняку. Он всегда говорил со мной откровенно, даже если мне не нравилось то, что я должен услышать.
— Приятель, мне очень плохо и нужно с кем-нибудь поговорить, — сказал я ему.
Уолли связал меня со своим другом Мори Райнером. Мори жил в штате Виктория и был инструктором по личностному развитию и руководителем центра реабилитации, где людям помогали преодолевать страхи. Кроме того, он умирал от рака костей.
Когда я впервые переступил порог дома Мори, он приветствовал меня словами:
— Я скоро умру и не могу тратить время на глупости, так что давай по существу.
Он пригласил меня в свой кабинет, и я поведал ему всю свою историю. Я рассказал о своих скитаниях по приютам в раннем детстве, о болезни и самоубийстве матери, о подростковых годах, прошедших в рабочем городке, и о мечте в один прекрасный день стать выдающимся спортсменом. Я подробно рассказал ему о произошедшем со мной несчастном случае, о проведенном в больнице времени и обо всем, что за этим последовало: о неудавшемся браке, о выступлениях в триатлоне, о заплыве через Ла-Манш и, само собой, о падении на глазах у 115 тысяч зрителей на Олимпиаде в Сиднее. Мори откинулся на спинку кресла и задумчиво слушал, не перебивая.
Когда я, наконец, умолк, Мори подался вперед, пристально взглянул мне в глаза и сказал:
— Похоже, что это попадание под грузовик оказалось самым лучшим из всех событий в твоей жизни.
Я не мог поверить своим ушам. Он вообще слушал, о чем я говорил?
— А следующим из самых лучших событий стало твое падение на Олимпиаде. Может быть, это заставит тебя осознать, что жизнь не вращается вокруг Джона Маклина.
Наверное, мне следовало разозлиться, но злости я не почувствовал. Где-то глубоко внутри я знал, что Мори был прав. Теперь уже он завладел моим нераздельным вниманием.
— Твое лихорадочное стремление ставить цели и привычка перескакивать с одного испытания на другое мешают тебе развиваться как личности, — продолжил он. — Ответы, которые ты ищешь, нельзя найти на Гавайях, в Ла-Манше, на Олимпийском стадионе. Тебе придется отыскать их в самом себе.
За время проведенного вместе уикенда Мори помог мне взглянуть на свою жизнь с совершенно иной точки зрения. Он раскрыл мне глаза на то, с какими неимоверными трудностями столкнулся отец после потери моей матери. В результате я смог по-новому оценить поведение отца и приемной матери, на которой он женился, когда я был совсем маленьким.
— Если бы не произошедший с тобой несчастный случай, ты бы никогда не остановился и тебе пришлось бы постоянно ломать голову над этими вопросами, — сказал он мне. — Дело в том, Джон, что все люди приходят в этот мир с чистой любовью в сердце. Но по мере продвижения по жизни мы начинаем собирать всякую гадость, кусочки неприятного опыта, и складывать их у себя в голове. Чем старше мы становимся, тем больше у нас накапливается этой гадости, и моя работа состоит как раз в том, чтобы помочь тебе от нее избавиться.
После общения с Мори я вышел с ясным осознанием того, куда мне следует направиться дальше. Мори спросил, чего мне больше всего хочется от жизни.
— Создать семью, — ответил я.
Кроме того, он спросил, чем я хочу запомниться людям. К своему удивлению, я внезапно осознал, что ответ на этот вопрос никак не связан со спортом. Больше всего на свете мне хотелось приносить пользу, изменять в лучшую сторону жизни других людей. Мне хотелось, чтобы люди, особенно дети, поняли, что они могут осуществить свои мечты независимо от того, какие карты раздала им жизнь.
На протяжении нескольких следующих месяцев я все больше и больше размышлял об этих двух озарениях. Я осознал, что для осуществления этих целей мне следует перестать тратить свою жизнь на Джона Маклина и начать жить ради других. Но после того, как столько времени и энергии было потрачено исключительно на меня самого и мои достижения, я просто не знал, с чего начать. Но в любом случае я был уверен в том, что смогу отдать этому делу всего себя с такой же страстью, с какой отдавал все силы Коне, заплыву через Ла-Манш и гонкам колясочников. Отец часто повторял мне:
