Я сильно похудела, но как только немного восстановила силы, стала помогать женщинам в их занятиях: мы собирали хворост, рубили его и разводили огонь, готовили еду, пока мужчины валялись в гамаках, часто напившись браги, которую они сами гнали. Я преодолела отвращение и начала есть обезьянье мясо и змей, а еще белых червей, которых мы нанизывали на палочки и поджаривали на огне. Также я пыталась не отставать от женщин в их ручном труде, в котором они были невероятно ловки: они собирали листья и, соскабливая с них лишнее специальным заостренным приспособлением, превращали их в веревки, из которых невообразимо быстрыми движениями плели корзины. Чего я так и не смогла понять, так это то, каким образом они находили листья с медицинскими свойствами. Они их знали все. Когда я приходила вся в царапинах или укусах, они отправлялись в сельву и возвращались оттуда с листьями и готовили из них мази, благодаря которым инфекция из моих ран не распространялась дальше и они быстро заживали. Эти мази даже помогали избавиться от укусов.
Сначала я жила под огромным деревом, но когда начались дожди и бури, оно стало ненадежной защитой. Наверное, у меня был жалкий вид, и я вызывала в них сострадание, поэтому они построили мне что-то вроде хижины на углу длинной основной конструкции, где они спали и собирались все вместе.
Такой была моя жизнь. Главное, что меня радовало, – это видеть, как Моника растет счастливая и свободная. Совершенно одичавшая, она носилась взад-вперед босиком и весь день играла с маленькими яномамо. Они научили ее рыбачить с помощью острой палки, вместе устраивали забеги крупных жуков, у нее даже была ручная обезьянка… Она полностью влилась в их общество, стала одной из них. Глядя на нее, я думала о том, что дети есть дети: им незнакомы ненависть или расизм, и нам, взрослым, есть чему у них поучиться. Бывало, видя ее среди местных малышей, я вспоминала о ее индейской крови, и меня не покидала мысль, что, возможно, ее ДНК настолько сильна, что стала причиной того, что судьба привела нас к истокам.
Там, в сельве, превратившейся для меня в дом родной, я увидела другой мир, полный разнообразных растений и трав, мир семи орхидей, который напоминал мне о Маркосе, о тех днях, когда он рассказывал мне о национальном цветке Венесуэлы. Там я научилась верить в силу каждого дерева, каждого растения и каждой капли воды, способную сохранить мою жизнь и избавить от боли. Дети научили меня полезным вещам: как, например, оставлять палочкой след на земле, когда идешь в джунгли, чтобы не заблудиться на обратном пути. Даже моя собственная дочь меня многому научила: она совершенно ничего не боялась.
А еще у меня появился жених. Его звали Катчу, он был не очень высок, где-то метр семьдесят, темнокож, с большими, круглыми, темными глазами. Сначала он за мной просто ходил и наблюдал. Затем жестами показал, что собирается сделать мне гамак – самый большой подарок, который только можно получить в этом обществе, что-то вроде предложения руки и сердца. Я его не любила и не собиралась за него замуж, однако ценила его компанию и его знаки внимания. Все в деревне знали, что я ему нравлюсь, и позволяли ему ухаживать за мной, часто оставляли нас одних. Тогда он приближался ко мне и нежно гладил по руке или по плечу, всегда очень мягко, никогда не проявляя грубости или силы, к которым так часто прибегают мужчины в мире, называемом цивилизованным.
Меня охватили самые печальные и тоскливые мысли. Я чувствовала себя одинокой и обреченной на гибель и совершенно запутавшейся.
Жизнь наша была в определенном смысле спокойной. Я радовалась тому, что все еще жива и хотя бы моя дочка со мной. У меня стали появляться мысли о том, что, возможно, это и есть наша судьба. Я все еще хотела уехать, но время работало против меня, ведь небо не посылало мне решения. Постепенно я стала смиряться со своим положением и перестала смотреть вверх. Я не молилась, потому что не знала, кого молить и о чем. В глубине души я никогда не прекращала надеяться, что за мной вернутся, и верила, что кто-нибудь вспомнит о нас, что у кого-нибудь проснется совесть, что кто-нибудь пожалеет женщину с ребенком, брошенных в джунглях… Хотя на самом деле нет, думаю, что нет. Я в это не верила. Если я и сохраняла надежду на помощь, то думала, что она придет от Маркоса. Я считала, что он способен вытащить нас отсюда, что он спасет если не любовницу, то хотя бы дочь. Нужно было только подождать, пока его выпустят из тюрьмы.
Но вместо того чтобы возлагать надежды на него, мне следовало бы лучше помнить, кто всю мою жизнь искренне беспокоился и помогал мне: моя мама. Это она, не дождавшись от меня новостей в течение нескольких месяцев, приложила все усилия, чтобы найти нас. Сначала она сделала несколько денежных переводов на мое имя в Каракас, и когда я не пришла получать их, она поняла, что в столице нас больше нет, а ведь это было единственное место, которое, как было достоверно известно, мы посетили. Тогда она связалась с Уолтерсом и с ЦРУ, требуя, чтобы ей сообщили, где я нахожусь. Она перевернула небо и землю в поисках того, кто мог бы навести на наш след или объяснить, что случилось с ее дочерью и внучкой. Никто ничего не мог сказать, пока мама наконец не вышла на кого-то (я так никогда и не узнала, на кого именно), кто навел справки и выяснил наше местоположение. Так благодаря ей однажды в небе над сельвой показался легкий самолет – не тот, принадлежащий СИФА, который я так долго представляла, а самолет Красного Креста.
Когда я увидела, как он приближается, я упала на колени на землю, которая служила мне домом в течение месяцев, может быть, восьми или девяти, и заплакала. Я плакала, пока не выплакала все слезы. Как же я была счастлива! Яномамо стали для меня семьей, и я не хотела оставлять их, и теперь мне было страшнее подумать о том, к чему я возвращаюсь, чем продолжать жить в сельве, хотя я, конечно, знала, что мне нужно улетать. Я находилась в плачевном состоянии: вся в укусах, кишащая паразитами, страдающая от дизентерии, я весила около сорока килограммов и воняла. У Моники тоже было полно шрамов. Нам нужно было уезжать.
Я стала обнимать этих мужчин, женщин и детей, ставших нашим спасением и превратившихся в наших друзей. Со слезами на глазах я прощалась с ними. У меня сжималось сердце, особенно когда очередь дошла до той пожилой женщины, которая заботилась обо мне, когда сразу после прилета я заболела, и которая своими травами и листьями поддерживала во мне жизнь все время моего пребывания там. Они гладили меня по лицу и искренне горевали о предстоящей разлуке. Катчу стоял в стороне, глядя в землю, охваченный болью. Мне кажется, он чувствовал себя отвергнутым. Совсем недавно он закончил гамак для меня.
Там я научилась верить в силу каждого дерева, каждого растения и каждой капли воды, способную сохранить мою жизнь и избавить от боли.
Двое мужчин, которые только что прибыли, проводили нас с Моникой до самолета, и как только мы поднялись на борт, я почувствовала, что я в безопасности, что сейчас мы улетим и я снова, в очередной раз, выжила.
Во время перелета нам дали бутилированной воды и таблетки, как они сказали, от малярии. От них я почувствовала сонливость. Мужчины продолжали разговаривать со мной, и помню, что говорили что-то о моей матери и что-то о «расследовании», но я уже не могла мыслить достаточно ясно, чтобы понять, о чем они. Казалось, все мое существо изнемогало от усталости после борьбы за существование. И я отключилась.
