Зеленая тетрадь
Иллюзия нашей, казалось бы, гарантированной безопасности развеялась как дым. Тогда нас поселили в номер люкс на верхнем этаже одной из гостиниц Майами, где мы прожили несколько дней. Я была душевно истощена и вдобавок переживала за маму, которая осталась одна в Нью-Йорке. Ей пришлось лечь в больницу после того, как она непонятным образом заболела. Но мы не знали, сколько еще пройдет времени, прежде чем нам можно будет свободно перемещаться. Я не знала, что нас ждет впереди. Цукас дал мне маленькую детскую тетрадь зеленого цвета, предложив, чтобы я проводила время с пользой, записывать туда свои мысли. По его словам, это лучшая терапия, которую только можно себе представить. Хотя все было не так просто, как могло показаться: у него был свой интерес. Цукас хорошо знал Фрэнка Стерджиса, которого ему довелось однажды арестовать: он рассказал мне о сети наркотрафика из Мексики, где не обошлось без моего старого знакомого. Ему также было известно о поездке в Даллас, и Цукас признался мне, что собирался отправить тетрадь с моими записями в Вашингтон, в специальный комитет по расследованию политических убийств.
За несколько дней я исписала двадцать шесть страниц воспоминаниями о поездке в Даллас, о моей матери, о Фиделе, о Маркосе Пересе Хименесе, о предательстве проклятого Дэвида Уолтерса. Мне и вправду стало легче: я начала возвращаться к нормальной жизни и почувствовала себя лучше. Мне пришло на ум, что можно сделать новые документы, воспользоваться какой-нибудь программой по смене места жительства, даже сделать пластическую операцию. И начать жизнь с чистого листа. Сказав «я осталась совсем одна», я спросила, можно ли отправиться на Кубу. Я сказала просто шутки ради, ведь знала, что откажусь: мне совершенно не хотелось возвращаться в Аризону, но я чувствовала, что должна: нужно было ухаживать за мамой, я не хотела оставлять Фрэнка Смита, а также у меня была несуразная, но в то же время устоявшаяся жизнь с Эдди.
Мой первый конец
Первое, что я сделала по возвращении в Нью-Йорк, – забрала маму из больницы «Ленокс Хилл», где она лежала, и отвезла ее в дом к Эдди. Я переделала одну комнату под больничную палату, почти точь-в-точь как настоящую. Мы так и не узнали, что именно случилось, но я всегда подозревала, что это были грязные проделки Фрэнка Нельсона и Стерджиса, как же без него. Пока я была под защитой охраны, мама пожаловалась на плохое самочувствие и решила, что ее, должно быть, продуло под кондиционером. Два Фрэнка отвезли ее к врачу на Парк авеню. Как она мне потом рассказала, ей что-то вкололи, после чего появились признаки паралича, и все тело перестало ее слушаться, хотя мозг продолжал работать абсолютно нормально. Даже ее постоянный лечащий врач, как и я, думал, что вещество, которое ей дали, повлияло на нервную систему. Моника тоже считала, что в этом ненужном уколе содержался какой-то яд. В любом случае, она быстро угасала, и так как я не хотела сдавать ее в дом престарелых, то наняла сиделку, которая мне помогала, потому что мама была прикована к постели, а я хотела обеспечить ей самый лучший уход. Когда могла, я вывозила ее в инвалидной коляске прогуляться вдоль пролива Ист-ривер, делала ей прическу, иногда мне даже удавалось рассмешить ее.
Она умерла у меня на руках 7 декабря 1977 года. Это означало конец не только для нее, но и для меня, частичка меня умерла вместе с ней. Я лишилась своей опоры и поддержки, единственного в жизни человека, с которым могла поговорить по душам, хотя мы часто спорили: она была недовольна моими решениями и была не в силах справиться с неподъемным грузом ответственности, который я взвалила на ее плечи.
Я безутешно зарыдала: там было фото трех– или четырехлетнего мальчика, как две капли воды похожего на Фиделя. Я сразу поняла: она все это время знала, что мой первенец выжил.
Я обнаружила, что у мамы было много секретов – открывшаяся правда причинила мне немало боли. Когда я начала разбирать сумки, где хранилось много памятных вещей, некоторые еще с двадцатых годов, то наткнулась на спрятанный в одной из подкладок конверт, на котором было написано «Ягодка» – так она ласково называла меня. Открыв его, я безутешно зарыдала: там было фото трех– или четырехлетнего мальчика, как две капли воды похожего на Фиделя. Я сразу поняла: она все это время знала, что мой первенец выжил.
Сначала я была в ярости, меня разрывало изнутри. Как она посмела скрыть это от меня? Как она могла спокойно смотреть, как меня терзают сомнения? Она не имела права!
Немного успокоившись, я прочитала записку, написанную, судя по всему, не так давно: в ней упоминались Моника и Марк, который родился всего восемь лет назад. Мама убеждала меня в том, что мне стоит посвятить себя заботе об этих двух детях и не переживать по поводу первенца, уверяла, что с ним все хорошо. Вновь и вновь перечитывая эти строки, всматриваясь в фотографию, думая о малышке Монике и «Пчелке», я понемногу успокаивалась и начинала понимать ее мотивы. Думаю, что она сделала это ради меня – чтобы я не сошла с ума. Наверное, на ее месте я поступила бы точно так же. Я поняла, что она сделала так из лучших побуждений, и простила ее, ведь любила больше всех на свете.
Одно я знала точно: я не могла жить без нее. Я была подавлена, разбита и потеряна. Начиная с тех пор я чувствовала себя абсолютно несчастной. Моника, с которой мы столько времени проводили вместе, когда она была подростком, уверена, что это стало переломным моментом, с которого все покатилось по наклонной: нас преследовали одни несчастья. Мы всегда жили в относительном достатке, а теперь оказались за чертой бедности. Мы вынуждены были терпеть лишения, остались без крова, нас выгоняли из жилья за неуплату, а иногда наступали отчаянные дни, когда не хватало денег даже на еду.
Напрасное бегство
Смерть мамы стала большим потрясением: у меня земля ушла из-под ног. А мне, как никогда, нужна была поддержка. Усиливалось напряжение в связи с расследованием убийства Кеннеди, и я разрывалась между разными структурами, которые требовали от меня прямо противоположного. Я не только не хотела снова столкнуться со Стерджисом и кубинцами, но и боялась, что данные мной показания могут быть использованы против меня самой и мне предъявят обвинение в ограблении оружейных складов. Единственное, что пришло мне в голову, – сбежать.
Я забрала детей и уехала с ними на Багамы, надеясь, что там до меня не дойдут повестки в суд. Однако море оказалось не такой уж надежной преградой: меня продолжали искать. Мой брат Джо настоял на том, чтобы я вернулась, напомнив, что за неявку в суд меня могли посадить в тюрьму. В то время он тесно общался с Говардом Бейкером, республиканским сенатором от штата Теннесси, который в 1973 году задал ключевой вопрос по расследованию Уотергейтского скандала: «Что знал президент и когда он это узнал?» – этот вопрос привел к тому, что Никсону пришлось уйти с поста президента. Вдвоем они убедили меня, что то, что я уклоняюсь от федеральных повесток, вызывает подозрения и наводит на мысли о моей виновности, и мне придется прятаться всю жизнь. Меня в любом случае будут преследовать и в конце концов посадят. Бейкер нашел для меня адвоката, и я вернулась, готовая дать показания, хотя мой юрист, Лоуренс Кригер, который занимался вопросами недвижимости Тедди Кеннеди, не вызывал у меня ни малейшей симпатии. Он добился того, чтобы я могла говорить, не боясь скомпрометировать себя: мне предоставили свидетельский иммунитет 78/0136 от 1 мая 1978 года.
