В Колоньоле было не просто красиво, но чисто, природа его была нетронута, и каждый глоток воздуха сладок. За поездку в одно из таких мест – на «лесной детокс» – я бы все отдала в своей прошлой жизни. Прибавьте к этому потрескивание огня в ночи и игры с самой смешной, странной и доброй собакой на свете – и вы поймете, как нелегко мне было возвращаться во Флоренцию.
И все же я сделала над собой усилие. Я старалась как можно чаще отказывать Бернардо, когда он приглашал меня провести с ним ночь в Колоньоле: как отец, он не мог оставаться у меня в рабочие дни. Я привязалась и к Алессандро, и у нас в конце концов образовалось нечто вроде трио, но я была твердо намерена соблюдать равновесие и не нарушать графика написания книги. По опыту отношений с Дино я знала, как это легко, и старалась не забывать об этом, хотя все сильнее привязывалась к Бернардо. Я пыталась сохранять связь с реальностью и не терять головы, решив, что пора взрослеть.
Моя квартира, кухня, холодильник и все внутри него пропахло трюфелями. В прошлые выходные мы ездили на деревенскую sagra
[124] в Сан-Миниато, знаменитый на всю Тоскану своими трюфелями. Там подавали пасту в пластиковых тарелках; люди сидели за длинными столами, накрытыми прямо на центральной площади.
Было людно и шумно, и этот запах витал повсюду. Все, от старушек до малых детей, ели пасту – за десять евро, внесенные на входе, ее можно было съесть сколько душе угодно. Я была поражена тем, что самое дорогое блюдо в мире можно попробовать по такой низкой цене, и тем, как мало зарабатывали торговцы от продажи своего товара. Я-то думала, что sagra устраивалась для продажи трюфелей, но, как видно, ошибалась. Это был самый настоящий праздник, где собрались люди всех поколений и каждый мог съесть по крайней мере по одной тарелке пасты. Трюфельная демократия.
С ярмарки я привезла маленький комочек, узловатый и неровный, как злокачественная опухоль, и покрытый сухой землей. Я завернула его в салфетку и положила в стеклянную банку. Согласно инструкции, я меняла салфетку дважды в день, протирая банку изнутри, чтобы убрать конденсат: так трюфель оставался свежим. С этой же целью не надо было смывать грязь. Каждый день я отламывала маленький кусочек, чистила его старой зубной щеткой, а потом терла на специальной терке, которую мы купили, в яичницу.
– Завтрак по-королевски! – провозгласил Луиго, облизнувшись при одном только упоминании о белых трюфелях.
Эту неосознанную реакцию я заметила у всех своих итальянских друзей – даже Джузеппе вышел как-то из своей студии, почуяв запах, постучался ко мне и спросил, правильно ли он угадал, что пахнет трюфелями.
Я извинилась:
– Такой маленький кусочек, а воняет, ужас!
Но Джузеппе только покачал головой.
– Не нужно извиняться, – сказал он. – Запах чудесный. Ты знаешь, говорят, что это афродизиак.
Я кивнула и спросила, что он об этом думает.
Джузеппе на секунду задумался:
– Не знаю насчет афродизиака, но что-то в нем все же есть. Ты, наверное, и сама заметила?
Заметила. За три дня, на которые мне удалось растянуть мой трюфель – меня предупредили, что чем дольше хранишь, тем слабее вкус, – я заметила, что даже от одного запаха у меня начиналось непроизвольное слюноотделение. Я чувствовала, как запах трюфеля проникает в ноздри и пазухи, заползая в голову, почти что до головокружения. Продавец на ярмарке сказал, что во время охоты они следят, чтобы собаки не съели все найденные трюфели, и что свиньи, которых традиционно используют для поиска, находят их потому, что те источают тот же запах, что и свиноматки во время течки.
Даже когда трюфель закончился и прошло несколько дней, я все еще чувствовала его запах в своей квартире, и все, что было у меня в холодильнике, имело вкус трюфеля, как будто все в нем перепачкалось: и масло, и сыр, и даже молоко. Даже закончившись, он оставил повсюду свой след, как будто навеки поселившись у меня в носу.
Бернардо стал мне таким родным. Я чувствовала его тепло, его непосредственность. Мне нравилось, как он обхватывает голову Алессандро и крепко целует в щеку, невзирая на все протесты сына. То же самое он проделывал и с Коккой, которая в ответ радостно лизала ему лицо, положив лапы на грудь вместо объятий. Я невольно вспоминала своих иранских дядьев – этих громогласных, забавно сентиментальных мужчин, которые не давали тебе пройти мимо без того, чтобы не схватить и не расцеловать.
И вот теперь Бернардо, когда был в соответствующем настроении, выказывал свою любовь посредством таких же звонких поцелуев.
Мне нравилась его несдержанность. И все же со мной он не слишком проявлял чувства. Когда мы были одни, я ни капли не сомневалась в них, но на людях он пока их не показывал и даже не называл меня amore. Когда я рассказала ему о Дино, он спросил, говорил ли мне тот когда-нибудь, что любит меня. Я ответила, что он никогда не произносил этих слов, но я чувствовала, что они подразумеваются, в том числе и потому, что он все время называл меня amore, – и по тону, каким он это говорил.
– Это очень плохо, – мрачно сказал Бернардо. – Amore – не то слово, которым разбрасываются. Я зову amore только тех, кого действительно люблю, capito?
[125]
И он был человеком слова. Он звал amore своего сына, Кокку и даже некоторых других собак, когда впускал их в дом, чтобы приласкать, но никогда не называл так меня. Даже в пылу страсти. Испытав лишь легкий укол разочарования, я решила, что взрослею.
Однажды субботним утром Бернардо отвез меня в деревню, находившуюся совсем в другом направлении – в пятнадцати минутах к востоку от города. Дорога шла вдоль реки Сиеве, которая брала свое начало в Тоскано-Эмилианских Апеннинах, а вратами в горы был Дикомано. Эта местность на пересечении трех красивейших и наименее известных областей Тосканы – Муджелло, Казентино и Валь-ди-Сиеве – покорила меня с первого поворота дороги. Каменный мостик через реку, домики вдоль берега, выкрашенные в кирпично-красный и кадмиево-желтый, балкончики, на которых пышным цветом цвела герань.
Холмистая местность и улицы, полные людей. Когда мы приехали, был рыночный день, и мы бродили по центру городка и площади, уставленной торговыми рядами. По обеим сторонам улицы, отходившей вправо от площади, находились элегантные длинные двухъярусные лоджии.
Мы обходили прилавки, Бернардо покупал фрукты и овощи, чувствуя себя в этой стихии так же комфортно, как и бойкие домохозяйки с рынка Сант-Амброджо. Несомненно, как отец-одиночка, он должен был уметь организовать и вести домашнее хозяйство. Эта черта меня очень в нем привлекала. Всякий раз, когда он делал уборку, доставал пылесос, протирал стол или кое-как сворачивал выстиранные вещи сына и складывал их в неустойчивую горку, я чувствовала, как у меня подкашиваются ноги.
От прилавка с фруктами и овощами Бернардо повел меня через всю площадь к фургону, перед которым стоял стол, заваленный сырными формами.
