Его энтузиазм был заразителен. Я представилась и заказала капучино с собой. Он непонимающе посмотрел на меня.
– Э-э-э… – Я поспешно достала из сумки разговорник. – …per portare via?
[10]
Он зашел за небольшую изогнутую барную стойку, на одной стороне которой возвышалась кофемашина Gaggia, а на другой – стеклянный шкафчик с рулетиками, мини-пиццами, глазированными круассанами и пирожными. За спиной Изидоро на полках выстроились ряды бутылок с алкогольными напитками и серебряные шейкеры.
– Но почему? – в замешательстве спросил он. – У вас дома нет кофеварки?
Я объяснила Изидоро, что просто хочу выпить кофе по дороге до Сан-Никколо. Он уставился на меня и молча смотрел с минуту – и вдруг расхохотался.
– Ma no!
[11] – воскликнул он, вытирая выступившие на глазах слезы. – К чему такая спешка?
Я пожала плечами.
– В чем прелесть? Как прочувствовать вкус капучино? Dai
[12]. – И он указал на столик у окна: – Присаживайся, а я принесу кофе. Così
[13], узнаешь, что такое истинное удовольствие.
Я послушно присела, а кофемашина меж тем ожила. Несмотря на любовь к кофе, это удовольствие в моей взрослой жизни было новым. Я вспомнила Лондон и огромные картонные стаканы с ужасным кофе, который я повсюду брала с собой. Этим утром я не встретила ни одного человека с подобным стаканом. И это – в стране кофе, разве такое возможно? С другой стороны, я не заметила и сетевых кофеен. Каким-то непостижимым образом Флоренция – во всяком случае та ее часть, что я успела обойти, – держалась особняком среди современных городов с их засильем мировых брендов.
Тем временем приготовление пенного коктейля подошло к концу, и Изидоро с гордостью провозгласил:
– Я готовлю лучший капучино во Флоренции! Попробуй – сама увидишь!
Он оказался прав. Кофе был не обжигающим, но и не чуть теплым, с насыщенным вкусом и сливочной пенкой.
– У нас лучшее молоко в Тоскане! – заявил он, подсаживаясь ко мне. Потом спросил, откуда я, а когда я ответила, радостно захлопал в ладоши.
– А! Londra, che bella!
[14] Я был один раз, краси-и-иво! – Внезапно на лице его отобразилась жалость. – Но овощи – нет вкуса! – Он сокрушенно покачал головой. И вдруг, заметив мой пакет с покупками, радостно объявил: – Но теперь ты попробуешь НАСТОЯЩИЕ овощи!
«Ну овощи, ну и что? – подумала я про себя. Помидоры – они и есть помидоры».
Изидоро продолжал расспрашивать, и я рассказала, что пытаюсь писать книгу. Он присвистнул:
– Brava! – и снова захлопал в ладоши. – Не только красивая, но и умная! Останешься – будешь флорентийкой! Будешь членом нашей семьи!
Я посмотрела в окно на снующих туда-сюда людей, мотоциклы на углу. Посреди этой суеты женщина, похожая на Джину Лоллобриджиду в молодости, остановилась рядом с мопедом и заглянула в его зеркальце, проверяя, не размазалась ли помада. Затем разгладила пальцем брови. Потом посмотрела в мою сторону, заметила, что я наблюдаю за ней, подмигнула и зашагала дальше. Я улыбнулась ей в ответ. Может, я и вправду останусь и стану частью этого забавного, раскрепощенного и элегантного семейства флорентийцев?
Я поспешила домой, вся в предвкушении обеда из итальянских овощей, проникнувшись представлением Антонио и заразившись энтузиазмом Изидоро. От утренней депрессии не осталось и следа. Мне не терпелось начать готовить. Единственной остановкой по пути домой была пекарня – Кристобель рассказывала, что этим семейным предприятием управляли вот уже несколько поколений. За стойкой стояла жизнерадостная девчушка, из-под ее белого колпака выглядывали светлые кудряшки. За ее спиной на полках лежал свежеиспеченный хлеб – маленькие овальные буханки, большие круглые, продолговатые, коричневые с семечками, маленькие круглые рулетики, квадратные, обсыпанные мукой. На витрине красовались огромная квадратная пицца, разрезанная на кусочки, и пласты толстого плоского хлеба, блестящие от масла, с хрустящей соленой корочкой – скьяччата, особый сорт тосканской фокаччи. Я попробовала кусочек – она была невероятно вкусной, пышной и хрустящей, в меру соленой и не слишком масляной. Было нелегко объяснить, что я хочу, и все же продавщице каким-то образом удалось вытянуть из меня мое имя, откуда я, а также сообщить, что ее зовут Моника и она младшая дочь пекаря. И все это притом что ни одна из нас не знала языка другой.
Никогда прежде я не рассказывала столько о себе такому количеству людей за один день, не произнеся ни одного предложения как следует. Моника вручила мне буханку хлеба в бумажном пакете, и я отправилась домой, по дороге то и дело останавливаясь, чтобы перевести дух.
Не помню, когда в последний раз я покупала овощи и хлеб не в пластиковой фабричной упаковке. Я выгрузила овощи в раковину и хорошенько вымыла. Готовила я плохо – и к тому же занималась этим крайне редко, – поэтому просто поджарила хлеб (Антонио в своей неповторимой пантомиме назвал это брускеттой). От аромата помидоров кружилась голова, так что я быстро нарезала их ломтиками и положила на хлеб. Сбрызнула все оливковым маслом, посыпала листьями базилика и щепоткой морской соли.
Едва откусив, я почувствовала, как во рту будто бы взорвалась радуга, сладкий томатный сок в сочетании с солью показался мне амброзией. Пикантное масло и терпкий базилик усиливали эффект. С каждым кусочком я ощущала вкус все сильнее и наконец издала громкий удовлетворенный вздох. Потом съела еще четыре кусочка; оливковое масло текло по подбородку.
Я вспомнила Иран, где нам давали ярко-красные помидоры после школы. Мы жадно поедали их, держа в одной руке помидор, а в другой – солонку. Этот сладкий вкус итальянских томатов словно вернул меня на тридцать лет назад, и я снова была счастлива. Оказывается, подумала я, помидор – это не просто помидор.
Прошло несколько дней. Я снова сидела за кухонным столом, который использовала еще и как письменный. Документ на экране моего компьютера был издевательски пустым.
Я ерзала на стуле, ковыряла ногти, грызла заусенцы. Интернет-соединение в квартире отсутствовало, и для меня это было как обухом по голове. Шок от невозможности выйти в Cеть был сродни землетрясению. Я не могла ни проверить почту, ни полистать «Фейсбук», ни посмотреть фотографии детей школьных подруг, ни прокомментировать очередные политические дебаты.
Вместо этого я осталась один на один с книгой, о которой говорила вот уже несколько лет. И это была не просто какая-то там книга, но история моей страны, моего детства, моего Ирана, откуда я бежала вместе с родителями, когда была еще совсем ребенком, в самый разгар революции. Спустя почти двадцать лет, когда мне самой уже было за двадцать и я стала ездить в Иран, я столько рассказывала друзьям о своих многочисленных родственниках и своей стране, что они стали умолять меня записать все эти истории на бумагу, иначе их головы разорвутся от такого количества информации.
