– Они восхитительны! Как ты угадал?
Бернардо улыбнулся и кивнул на Алессандро:
– Он помог.
Тут и Алессандро подошел и обнял меня, улыбаясь от уха до уха. Я надела серьги под их восторженные возгласы. Все еще краснея от удовольствия, я вдруг увидела в дверном проеме Кокку. Вот только у нее было что-то вокруг глаза, и когда я подошла посмотреть, то увидела, как в тот же самый момент Кокка выходит из кухни, с противоположной стороны. Я уже готова была протереть глаза: теперь в комнате были две абсолютно одинаковые белые собаки, только у одной вокруг глаза было черное пятнышко.
– Кокко! – воскликнул Бернардо. – Dai, они приехали!
В этот момент в комнату вошел высокий мужчина с толстыми щеками и редеющими растрепанными темно-русыми волосами. Он держал на руках ребенка. Его жена шла следом – высокая и стройная, с короткими волосами – и вела за руку другого ребенка. Пока мы приветствовали друг друга, знакомились и обменивались рукопожатиями, Кокка посреди кухни исполнила свой танец бультерьера. Обнюхав сына, она приподнялась на задних лапах, вертясь вокруг своей оси и вскидывая лапы; Кокко повторял за ней. Потом она хрюкнула, подняла морду и издала протяжный радостный вой, после чего принялась бегать вокруг нас, обнюхивать ноги и неистово вилять хвостом.
Гаэтано пожал мне руку, глядя на меня пронзительно-синими глазами и широко улыбаясь.
– Наслышан, наслышан, – произнес он на отличном английском.
Гаэтано и в самом деле умел к себе расположить и был в точности таким, как его описал Бернардо. Большой и домашний, он был добродушным и забавным, а его жена Иления, по его собственным словам, была у него младшим сокольничим.
– А, да, – подтвердила Иления с сильным акцентом, принимая у него ребенка. – Пока у нас не появились они, – она кивнула на детей, – мы были родителями двадцати охотничьим птицам. – И она указала на большую клетку в конце коридора. – Видишь, – добавила она, закатывая глаза, – он взял с собой своего нового ребенка…
Тут Гаэтано направился к клетке и медленно открыл дверцу, надев на руку перчатку. Он поманил большую птицу, и она впилась когтями в перчатку, перебираясь из клетки на его руку.
Я ахнула. Когда Гаэтано встал, высоко подняв руку, огромная птица расправила крылья, так, что они заняли в ширину весь коридор.
– Королевский орел! – произнес Гаэтано. – Нам пришлось взять его с собой – он у нас всего пару недель, и мне не хотелось оставлять его одного. Хочешь посмотреть?
– Да, пожалуйста! – сказала я, глядя на гордое создание, поворачивавшее голову из стороны в сторону и оглядывавшее всех своими бесстрастными желтыми глазами.
– Dai
[131], – сказал Бернардо. – Вы пока полетайте, а я поставлю тортеллини…
Вслед за Гаэтано я вышла во двор. Иления с младенцем осталась помогать Бернардо, а остальные дети пошли с нами. Гаэтано посадил орла на место, а сам встал в самой широкой части двора. Велев нам отойти, он достал что-то из кармана и затянул шнурком. Я уставилась на предмет и вдруг поняла, что это дохлая мышь.
– Так, значит, у него и правда полные карманы дохлых мышей, – наклонившись, спросила я у сына Бернардо, и мальчик рассмеялся.
– О да! Это еще что! Ты еще не видела остального…
– Что, даже на Рождество? – спросила я со смесью веселья, восхищения и отвращения.
Алессандро опять рассмеялся:
– Гаэтано – он такой…
Гаэтано выпустил птицу, которая расправила свои огромные крылья и воспарила в небо, над деревьями, над виноградниками. Туман раннего утра рассеялся, и день стоял солнечный, хотя и холодный. Орел, облетев все вокруг, возвращался к Гаэтано, который размахивал дохлой мышью на веревке. Птица спикировала на приманку, пройдя совсем низко над нашими головами.
Я почувствовала дуновение ветра на лице от его огромных крыльев, услышала шелест перьев – и вот он уже во всей красе парил рядом. Гаэтано проделал этот трюк несколько раз, пока, наконец, величественная птица не приземлилась на его вытянутую руку. Держа руку высоко над собой, Гаэтано велел сыну Бернардо принести что-то со второго этажа, и, когда мальчик вернулся со второй кожаной перчаткой, спросил, не хочу ли я подержать птицу.
– А это не опасно? – спросила я.
Орел был огромным, больше ребенка Гаэтано, и я инстинктивно попятилась от него, от этих холодных глаз и острого, загнутого клюва. Но Гаэтано заверил меня, что все нормально, и я надела перчатку. Он подошел ближе и вручил мне тонкую цепь, другой конец которой был прикреплен к птичьей лапе.
– Держи свободно, а я передам тебе его, – велел он, и, когда я послушно взяла цепь, птица в один взмах крыльев переместилась с запястья Гаэтано на мое.
Я вытянула руку и посмотрела на орла. Он сидел неподвижно, лишь повернул голову, глядя прямо мне в глаза. Наши взгляды встретились, и я увидела, что он моргнул, оглядывая меня с ног до головы. Я стояла завороженно: никогда в жизни я не была так близко к чему-то столь дикому. Казалось, он оценивает меня – совсем как Антонелла при каждой нашей встрече. Итальянская птица, подумала я, когда Гаэтано забрал его. Эта невероятная встреча как будто зарядила меня энергией.
Поднявшись на второй этаж, мы увидели, что стол накрыт и еда уже готова. Супница до краев была наполнена бульоном с тортеллини, посередине стояло блюдо с индейкой с розмарином и овощами, а на конце стола – еще одно большое блюдо с жареным поросенком.
В буфете ждали своего часа две коробки панеттоне. Бернардо украсил стол собранными мною пуансеттией и остролистом, поместив их в центр, и высокими красными свечами в серебряных подсвечниках, которых я прежде не видела. В изысканном хрустальном графине было красное вино, а в другой комнате в камине потрескивал огонь. Все было просто замечательно.
– Никогда не видела столько еды, – сказала я, когда мы все сели за стол. – А я-то думала, мы в Англии преувеличиваем!
– Мы же в Италии, – со смехом ответил Бернардо. – Мы тут любим покушать, ты знаешь…
Все сидели за столом, ребенок на высоком стуле – рядом с Иленией, Кокка и Кокко – в ногах, орел – на перегородке между гостиной и кухней, наблюдая за нами. Периодически Гаэтано вставал и, пошарив в карманах, доставал мышиную лапку или хвост и давал птице. Я со своего места смотрела на них и думала: так вот оно какое, обычное Рождество с Бернардо.
В канун Нового года Бернардо снова стоял в дверях моей квартиры и облизывался, глядя на меня в красном платье от сестер Фонтана и сверкающих туфлях на каблуках.
– Ma quanto sei bella
[132], – произнес он, пожирая меня взглядом, и я зарделась от удовольствия.
Бернардо был таким молчаливым и сдержанным – для итальянца, что его комплименты были мне особенно приятны.
