Хотя Момоло был сокрушен и подавлен обрушившимся на него несчастьем, он все же ехал в Рим с надеждой в душе. Как свидетельствовал позднее сам Момоло, он пускался в путь «с твердой верой в справедливость, которая меня ожидает». Поскольку евреям не позволялось даже близко подходить к Дому катехуменов — не то что стучаться туда и ждать, что их впустят, — первым делом Момоло отправился к государственному секретарю, кардиналу Джакомо Антонелли. Кардинал принял его довольно любезно, хотя Момоло, скромного купца родом из Реджо, который прекрасно сознавал разделявшую их общественную пропасть, наверняка устрашила официозно-пышная обстановка, в которой проходил прием.
Несколькими неделями ранее Антонелли получил от Момоло письмо с просьбой передать его петицию папе римскому. Поначалу, как это обычно бывало в подобных случаях на протяжении столетий, прошение от еврейской семьи, лишившейся ребенка, было оставлено без внимания, и никто даже не собирался отвечать на него. Но когда европейская пресса принялась писать об этом деле, используя его как наглядную иллюстрацию варварской сущности папской власти, государственный секретарь поневоле резко переменил подход к делу. Его больше нельзя было игнорировать, потому что дальнейшее ослабление дипломатического положения Папской области грозило катастрофой. Через римскую еврейскую общину он договорился о встрече с Момоло, и ко времени его приезда в Рим кардинала уже основательно проинформировали обо всех подробностях дела. Он пообещал Момоло, что доведет его просьбу до сведения папы, однако попросил Момоло подготовить еще один письменный документ, где излагались бы все факты, имеющие отношение к делу, и подводилось бы законное основание под его просьбу о возвращении Эдгардо семье.
Кардинал удовлетворил просьбу Момоло о том, чтобы ему позволяли регулярно видеться с сыном, пока он будет в Риме. Возможно, Момоло сам до конца не понимал, насколько ему повезло. Если родственнику или представителю еврейской общины в те времена уже нередко разрешали один раз посетить неофита в Доме катехуменов, то было совершенно неслыханным делом, чтобы родственнику-иудею позволили многократные посещения. Это был первый робкий намек на то, что дело Мортары окажет на церковь такое воздействие, какое в прошлом было бы просто немыслимым. Кардинала явно гораздо больше заботили мысли о том, как уменьшить возможный дипломатический ущерб для церкви, чем необходимость соблюдать давние правила, предписывавшие безжалостно рвать все родственные узы неофитов.
Когда эта встреча завершилась, у Момоло имелись все основания радоваться. Государственный секретарь обошелся с ним хорошо, рассказал ему, что еще нужно сделать, чтобы его прошение к папе имело больший успех, пообещал передать это прошение его святейшеству и позволил ему (наперекор всем правилам) видеться с сыном.
О том, насколько заботила кардинала огласка, которую получало дело Мортары, красноречиво говорит один эпизод, случившийся, когда Момоло пришел навестить Эдгардо в третий раз. Он постучался в дверь Дома катехуменов, и на стук вышла какая-то сестра. Увидев еврея, который требовал, чтобы его провели к сыну, она прогнала его и с шумом захлопнула дверь. На следующий день, когда Скаццоккьо сидел в своем рабочем кабинете в еврейском гетто, к нему внезапно пришли два священника. Одного из них он знал — это был Энрико Сарра, директор Дома катехуменов. Директор пришел принести извинения за тот нелюбезный прием, который накануне оказали Момоло. Он объяснил, что та сестра, которая вчера попалась на пути Момоло, просто случайно посещала Дом катехуменов и ее никто не предупредил. Каноник Сарра приглашал Момоло приходить снова, как только он захочет.
Скаццоккьо к тому времени уже по уши завяз в деле Мортары. И, похоже, у него не оставалось больше времени ни на что другое. Когда госсекретарь посоветовал составить более подробное изложение дела, чтобы в нем обосновывалась необходимость освобождения Эдгардо, Скаццоккьо понял, что засесть за эту задачу придется ему самому, потому что болонским евреям она явно не по зубам.
11 августа, вскоре после встречи с госсекретарем, но еще до первой встречи Момоло с Эдгардо, Скаццоккьо написал в Болонью Анджело Падовани, который от имени всей родни просил сообщать ему новости из Рима, когда там окажется Момоло. Если сам Момоло в ту пору надеялся на лучшее, то Скаццоккьо, напротив, был очень встревожен доходившими до него известиями. «Препятствий, которые нам сегодня предстоит преодолевать, — писал он, — два: это сопротивление, оказываемое самим Эдгардо, и факт состоявшегося крещения». Что касается второго пункта, Скаццоккьо и другие эксперты в Риме знали, что церковь крайне редко отдает еврейских детей, получивших крещение, даже в тех случаях, когда можно доказать, что это крещение было совершено противозаконно. А вот первый пункт гораздо больше грозил расстроить все планы. Из церковных источников поступали упорные слухи о том, что Эдгардо доволен жизнью в Доме катехуменов, что он не желает лучшей участи, чем стать католиком, и что он вовсе не хочет возвращаться к родителям-иудеям.
Сообщая в письме родственникам Мортары о своей обеспокоенности этими слухами, секретарь римской еврейской общины попытался смягчить удар, добавив, что поведение Эдгардо можно «извинить обычным легкомыслием ребенка, который, возможно, попал под чары совершенно новой для него жизни». Скаццоккьо также выражал надежду на то, что эти «чары» спадут с мальчика, рассеявшись при первой же встрече с отцом, которая должна состояться уже в ближайшие дни. Однако его явно тревожила мысль об этой встрече: он отмечал, что происходить она будет в обстоятельствах, неблагоприятных для той душевной перемены, о которой все они молились.
Вскоре после того, как это письмо было отослано в Болонью, Момоло в первый раз отправился на свидание к Эдгардо в Дом катехуменов. Момоло очень нервничал перед этой первой встречей с сыном после того, как его забрали из дома, и ходившие толки о том, что мальчику там хорошо, усиливали его тревогу. На том первом свидании, как и во время всех последующих встреч, рядом с Эдгардо сидел директор. Кроме того, часто в той же комнате присутствовали и разные другие клирики или работники Дома катехуменов, в том числе родные брат и сестра директора.
Что именно происходило во время этих встреч, остается предметом споров. Если верить самому Момоло и тем отчетам, которые печатались в еврейской и либеральной прессе, Эдгардо, как любящий сын, сказал отцу, что его самое горячее желание — вернуться домой, и очень обрадовался, когда Момоло заверил его, что не уедет из Рима без него. Еще Момоло жаловался, что Сарра и его коллеги-церковники, ни разу не оставлявшие его наедине с сыном, запугивали Эдгардо и не давали ему высказаться начистоту. Вдобавок Момоло очень не понравились проповеди о благодати обращения, адресованные лично ему и звучавшие постоянным рефреном при каждом его посещении Дома катехуменов, а позднее — и во время визитов туда его жены. Ему вечно твердили: есть легкий и благословенный способ поправить вашу беду. Если вы сами станете католиками, то к вам снова вернется ваш возлюбленный сын и вы разделите с ним радость вечного спасения.
Католическая же пресса, а также доверявшие ей сторонники церкви рисовали эти первые встречи Эдгардо с отцом совсем иначе, придерживаясь традиционного жанра, повествующего о торжестве и праведности христианской веры. По их версии, шестилетний Эдгардо, на которого еще по пути в Рим снизошел божественный свет, являл удивительную для его нежного возраста твердость духа. Случившаяся с ним история была столь поразительна, что ее продолжали пересказывать еще много десятилетий, и хотя отдельные подробности претерпевали значительные изменения, костяк сюжета оставался прежним.
