Момоло Мортара, преклоняя колена у ног Вашего Святейшества, заявляет, что с того самого дня, как у него отняли сына, он не видел ничего, кроме череды бед и невзгод. Его дела в Болонье, оставленные в беспорядке, пошли под откос ввиду его длительного отсутствия и наконец пришли в состояние полного краха. Его срочно призвали вернуться домой, и не только из-за нездоровья жены, но и из-за вышеупомянутой катастрофы, постигшей его дела. Оставляя в Риме лучшую часть себя [т. е. сына] и проливая слезы отчаяния, он осмеливается обратиться к Вашему Святейшеству с просьбой, исходящей из самой глубины его души: поскольку Вы славитесь великим милосердием, избавьте их от великого страдания еще до того, как он вернется в столицу, и возвратите людям, потерявшим все, хотя бы священную семейную радость
[127].
Момоло вернулся в Болонью и, по счастью, застал жену не в столь ужасном состоянии, как опасался. Он попытался привести запущенные дела в порядок, но обнаружил, что не может по-настоящему сосредоточиться ни на чем, кроме мыслей о том, как вернуть Эдгардо. Целый ряд писем Момоло, отправленных в Рим в последние дни сентября, свидетельствует о той лихорадочной деятельности, которую развили он и его группа поддержки среди евреев, желая как можно скорее добиться освобождения мальчика.
В письме к Скаццоккьо от 27 сентября Момоло рассказывал о том, что изо всех сил собирает показания и свидетельства, которые необходимо раздобыть, чтобы его слова обрели вес. Узнав, к своему огорчению, о том, что Скаццоккьо не позволяют видеться с Эдгардо в отсутствие отца, Момоло вложил в конверт просьбу, адресованную кардиналу Антонелли, где просил государственного секретаря о вмешательстве, так как желал бы впредь получать известия о сыне.
Во втором письме, написанном в тот же день, Момоло докладывал Скаццоккьо, что вскоре пришлет ему документы, которые представят Анну Моризи в совершенно новом свете. Еще Момоло сообщил об очередном тревожном известии: он получил письмо от одного еврея из Ливорно, который передал ему свой разговор с неким другом из Рима (примерно так и работала обширная еврейская сеть связей в Италии). Таким путем, писал Момоло, стало известно о «новом обряде крещения, который только что сотворили с моим любимым Эдгардо». Он побуждал Скаццоккьо выяснить, правдиво ли такое известие, и если окажется, что да, подать официальный протест.
Были у Момоло и более обнадеживающие вести — на сей раз с международного фронта. Он только что узнал о том, что сорок самых авторитетных раввинов Германии направили папе коллективный протест в защиту семьи Мортара. А десятью днями ранее, в ответ на просьбу из Англии подробнее рассказать о происходящем, его болонские друзья выслали туда подробный отчет о ходе событий. Мир принимал все большее участие в судьбе еврейского мальчика из Болоньи.
В заключение письма Момоло напоминал Скаццоккьо свою просьбу регулярно навещать Эдгардо и присылать ему известия о том, как поживает его сын. Но между тем в Риме у секретаря еврейской общины не все шло гладко. 29 сентября Скаццоккьо направил письмо с протестом Энрико Сарре, директору Дома катехуменов, жалуясь на унизительное обращение, а также сообщая, что ходят тревожные слухи, будто в Доме катехуменов Эдгардо недавно крестили.
Двадцать третьего числа того же месяца, вспоминал Скаццоккьо, он отправился по просьбе Момоло в Дом катехуменов, чтобы повидаться с Эдгардо. Когда он постучал в дверь, к окну подошел директор и сообщил ему, что в соответствии с поступившим новым распоряжением ему не разрешается впускать внутрь ни одного еврея. «Я пишу Вам потому, — сообщал Скаццоккьо директору, — что не собираюсь вновь подвергаться такому унижению у Ваших дверей, тем более что синьор Мортара перед отъездом договорился с Вами о том, чтобы в его отсутствие я мог беспрепятственно навещать его сына и время от времени передавать ему известия о мальчике».
Затем Скаццоккьо переходил к другой, еще более неприятной теме. «Синьор Мортара пишет мне, что от кого-то в Болонье услышал, будто его сына недавно крестили с соблюдением всех положенных обрядов. Хотя такое известие кажется мне невероятным и хотя я сам хотел разубедить несчастного отца в том, что такое возможно, тем не менее я желаю выполнить его просьбу, а именно спросить Вас об этом напрямую. Итак, я прошу Вас подтвердить, что этого не происходило, дабы я мог успокоить бедного отца и избавить его от мучительных сомнений»
[128]. В действительности, вопреки слухам, разлетевшимся среди итальянских евреев, в те первые месяцы пребывания мальчика в Доме катехуменов его, скорее всего, и вправду не подвергали крещению.
Показания, которые собирал Момоло и на которые он возлагал столько надежд, должны были опровергнуть факты, послужившие инквизитору и другим церковным чиновникам сигналом к действию. В центре этой истории находилась служанка Анна Моризи. Она являлась единственной свидетельницей крещения. Лишь на основании ее рассказа отец Фелетти отдал приказ схватить Эдгардо. И вот теперь Момоло решил сделать все возможное, чтобы подорвать доверие к ее словам и самостоятельно расследовать все части ее рассказа о крещении, какие можно было проверить, а затем попытаться показать, что сама девушка — существо настолько безнравственное, что нельзя верить ни единому ее слову.
Ключевой фигурой в рассказе Моризи был Чезаре Лепори, бакалейщик из лавки по соседству. Именно он, утверждала она, первым посоветовал ей крестить больного ребенка, и он же объяснил ей, как это делается. Так Лепори, никому не известный мелкий торговец, в одночасье привлек к себе внимание множества людей, живших далеко от Болоньи. Во всей Папской области люди, взволнованно следившие за развитием событий, винили в случившемся именно его
[129].
В 1858 году Чезаре было 34 года. Он жил неподалеку от семьи Мортара со своей женой, четырехлетней дочкой Марией, 32-летним холостым братом Раффаэле и 72-летним овдовевшим отцом Франко. Все они родились в Болонье, и их хорошо знали в округе, так как они держали бакалейный магазин вместе со старшим братом Чезаре, Антонио, который жил неподалеку вместе со своей второй женой и двумя детьми
[130].
Вернувшись из Рима, Момоло решил встретиться с Чезаре Лепори и поговорить с ним. Должно быть, Момоло было нелегко держать себя в руках, когда он входил в лавку Лепори, — ведь в ту пору он, как и многие, верил в то, что в трагедии его семьи повинен этот молодой бакалейщик. Когда Лепори спустя три месяца после полицейской облавы у дома Мортара увидел, что к нему входит Момоло, он, должно быть, и сам взволновался, потому что теперь и он знал, что Анна Моризи назвала его главным инициатором крещения.
