Подобно другим молодым женщинам, оказавшимся в таком положении, Анна Моризи совсем не хотела возвращаться к родным в Сан-Джованни-ин-Персичето, где вездесущие соседи непременно углядели бы предательски округлившийся живот под ее просторным платьем. Конечно, нельзя было ей оставаться и в доме Мортара, когда подойдет время рожать, потому что такое зрелище было не для детей, да и соседи принялись бы злословить, что Мортара держат в прислугах падшую женщину.
Вместо того чтобы просто уволить Анну, как сделали бы многие другие хозяева, Момоло и Марианна договорились с одной повитухой, что Анна поживет у нее несколько месяцев до родов. Они даже оплатили ей все расходы — и кров, и помощь в родах. Желая защитить репутацию Анны, а заодно и свою собственную, ведь они обещали Анне снова взять ее к себе, когда она родит и отдаст младенца в приют, они сказали соседям и друзьям, что девушка заболела и уехала поправлять здоровье к родителям.
Но в сентябре 1858 года семья Мортара уже не была заинтересована в том, чтобы обелять репутацию Анны, — скорее наоборот. И выяснилось, что не нужно далеко ходить, чтобы найти женщин, готовых рассказать множество историй о ее скандальном поведении.
С 30 сентября по 1 октября болонский нотариус записывал показания, которые давали ему восемь женщин и один мужчина. Затем эти документы, как и свидетельство Маджи, были отосланы Скаццоккьо в Рим, где тот тоже повторно заверил их у нотариуса, а затем переслал вместе с сопроводительным письмом папе Пию IX. Едва ли когда-нибудь в руки доброму папе попадало более откровенное описание женского распутства.
В сопроводительном письме к папе сразу говорилось о сути дела: «Момоло Мортара преклоняет колени перед Августейшим Престолом Вашего Святейшества и сообщает, что только что раздобыл документы… касающиеся безнравственного поведения Моризи». Мортара писал, что шлет эти материалы затем, чтобы папа сам мог судить, «можно ли верить заявлениям женщины, которая слывет столь порочной и развратной». Он заключал свою мольбу словами: «Не медлите же долее, о Святой Отец, в вынесении решения, которого мы все так давно ждем, и успокойте сломленную горем семью… избавьте от страха 10 тысяч евреев, которые являются верными и миролюбивыми подданными Вашего Святейшества»
[134].
Свидетелей из Болоньи опрашивали по двум пунктам. Первый касался морального облика Анны Моризи, а второй — болезни Эдгардо в ту пору, когда он предположительно был крещен. Семье Мортара было важно прояснить второй вопрос, так как они узнали, что католикам позволяется крестить еврейского ребенка без родительского разрешения лишь в том случае, если имеются серьезные причины опасаться за его жизнь. В подобных случаях, говорилось в каноническом праве, допустить его душу в рай гораздо важнее, чем выказать обычное уважение к родительскому (и особенно отцовскому) праву на детей. Мортара уже получили заверенные письменные показания своего семейного врача Паскуале Сарагони, лечившего Эдгардо во время той болезни, и тот подтверждал, что мальчику никогда не грозила опасность умереть. В документе, составленном 31 июля 1858 года, говорилось, что недуг, которым мальчик болел в возрасте одного года, был самой заурядной детской инфекцией. Показания врача тоже были отосланы и государственному секретарю, и папе. Кроме того, доктор Сарагони свидетельствовал, что в ту пору, когда Анна Моризи, по ее словам, крестила больного ребенка, она сама серьезно болела и не вставала с постели. Мортара постарались найти подтверждение этим показаниям и у других свидетелей, опасаясь, что слово Сарагони, человека, известного своим антиклерикализмом, и давнего противника папского режима, будет сочтено чересчур легким на весах правосудия Папского государства
[135].
Свидетельства, присланные папе, были очень разнородными: от сбивчивых пересказов, сделанных с чужих слов, до четких и подробных описаний от первого лица. Все эти показания давали католики. Это было важно, потому что их слова должны были иметь больший вес; более того, в Папской области евреям по закону запрещалось свидетельствовать против христиан.
Марию Капелли, 44-летнюю вдову, попросили дать показания о том, насколько серьезно болел Эдгардо в 1852 году. Уже сам факт, что ее призвали в качестве свидетельницы, говорит об отчаянии супругов Мортара: ведь эта женщина знала о болезни мальчика лишь по рассказам своей матери, которая была тогда приходящей прислугой у родителей Марианны Мортары. «Я уже несколько лет очень хорошо знаю Момоло и Марианну, еврейскую супружескую чету», — так начала она свой рассказ.
Я знаю, что шесть лет назад, когда супруги Мортара жили на виа Веттурини, один из их маленьких сыновей, если не ошибаюсь — Эдгардо, заболел какой-то детской хворью. Мне рассказывала об этом моя мать. Она жила тогда вместе со мной, днем работала у супругов Падовани, а на ночь возвращалась к нам домой. От нее же я узнала о том, что служанка в доме Мортара тоже была в то время больна и не вставала с постели. Я только слышала от матери (ныне покойной), что сын супругов Мортара болен несерьезно, а больше я ничего не слышала — ни что ему становилось хуже, ни тем более что ему грозила смерть. Это была самая обычная, неопасная болезнь, она длилась всего несколько дней.
Вслед за этой свидетельницей показания давала другая женщина, которая знала семью Мортара с тех пор, когда Эдгардо был младенцем. Шестидесятишестилетняя Ипполита Дзаккини начала свой рассказ с того, что она тоже знает супругов Мортара еще с той поры, когда они жили на виа Веттурини. Сама она в то время работала прислугой в доме Соломона Равенны. Эта еврейская семья дружила с четой Мортара и жила на той же улице. К тому же Соломон (в 1852 году ему было 57 лет, и он практически годился в отцы 33-летней Марианне) вместе с женой и их 17-летним сыном тоже недавно переселились в Болонью из моденского гетто.
Поскольку две эти семьи были дружны между собой и жили совсем рядом, свидетельствовала Ипполита, ее часто посылали с поручениями в дом Мортара. Так что она совсем не удивилась, когда однажды летом (лет пять или шесть тому назад) ее хозяин Равенна велел ей отправиться в дом Мортара и остаться там на три или четыре дня, чтобы выручить их, так как их собственная служанка, некая Нина Моризи, уже три-четыре дня болеет, да так тяжело, что не может встать с кровати. Ипполита продолжала:
Я хорошо помню, что ту же самую пору болел и сынок Мортара, Эдгардо, ему было тогда года два или даже год. Это была обычная детская болезнь, и я помогала матери малыша ухаживать за ним… Мальчик болел дня четыре или пять, и родители его тревожились за него, потому что они очень любили всех своих детей. Они приглашали на дом лекарей, был среди них, помнится, доктор Сарагони. Но болезнь была совсем не смертельная. Я даже помню, как мама мальчика спрашивала доктора Сарагони, не умрет ли малыш, а он только рассмеялся и сказал, что это пустяковая болезнь, все дети ею переболевают.
