«Отнеси это ему, отнеси это ему, отнеси это ему…»
За окнами высились темные громады гор, снежные мотыльки бились в стекло.
Она поставила поднос на стол, заваленный всевозможными справочниками, взяла бутылку вина, подошла к Эдди и замахнулась слева направо, так, словно его голова была носом спускаемого на воду судна. Удар оказался таким сильным, что бутылка разбилась, а Эдди, облитый пахучим вином, упал со своего офисного кресла на пол.
Эйприл отодвинула кресло, посмотрела на Эдди и увидела, что он в сознании, но ошеломлен, сбит с толку, ничего не понимает. Он произнес ее имя, но так, словно не был уверен, что перед ним Эйприл.
Ей предстояло сделать то, что должно было быть сделано, для чего требовался еще и нож. Сделать все как надо. Эйприл взяла нож с подноса.
– Я так люблю тебя, – сказала она. – Так люблю.
Каждое слово было всхлипом. Потом она упала на Эдди, с ножом в руке.
40
Девятым был тридцатисемилетний мужчина, университетский преподаватель и известный поэт. Он бросился под поезд метро.
– «Свобода от действий и страданий, свобода от внутреннего и внешнего принуждения», – прочла она.
Глядя в ночной мрак сквозь окно над раковиной, Моше Стейниц сказал:
– Похоже на стихи.
– Да, стихи, но не его собственные. Я выяснила: это из «Сожженного Нортона» Томаса Элиота.
Тот, кто оставил последнюю, десятую записку, был моложе всех. Двадцатилетняя аспирантка, настолько одаренная, что в колледж она поступила в четырнадцать лет, в шестнадцать стала бакалавром, в восемнадцать получила магистерскую степень и принялась работать над докторской диссертацией по космологии. Она подожгла себя.
Джейн прочла:
– «Мне нужно уходить. Мне нужно уходить. Я не боюсь. Я не боюсь? Кто-нибудь, помогите мне».
41
Когда Эдди оказался там, где ему следовало быть, когда Эдди оказался с мертвыми, Эйприл подумала, что хотела бы вырезать признание в любви на собственной плоти, если бы смогла прожить достаточно долго, – но она не хотела оставаться одна, без Эдди, в этом темном мире. Она встала на колени рядом с ним, взяла нож в обе руки и вспорола себе живот, вонзив лезвие почти по рукоять. Боль пронзила ее, словно молния, и погрузила в темную тишину. Немного спустя сознание вернулось к ней. Она была слишком слаба, чтобы и дальше чувствовать боль. Лежа на полу рядом с Эдди, она нащупала его руку, схватила ее и вспомнила Вермонт в ту давнюю пору, красные клены в ярких осенних одеяниях и юную любовь, а в последний короткий миг подумала: «Что же я сделала?»
42
Выслушав содержание всех десяти записок, Моше сел за кухонный стол и принялся читать ксерокопии, принесенные Джейн.
Он включил музыку, заполнившую дом через громкоговорители, установленные в каждой комнате: Моцарт, Концерт для фортепиано с оркестром № 23 – удивительная вещь с сильным началом, какого не смог бы создать ни один другой композитор, музыка, которая даже в это мрачное для Джейн время заражала ее возвышенным оптимизмом – хотелось ухватить его и удержать.
Она сидела за столом с закрытыми глазами, обхватив одной рукой бокал с ароматным «Диндарелло». Спустя какое-то время Моше заговорил, тихо, как всегда, но его голос был хорошо слышен сквозь музыку:
– Я склоняюсь к мысли, что эти люди, по крайней мере большинство из них, убивая себя, пребывали во встревоженном состоянии. Я не нахожу у них депрессии, которая обычно ведет к самоубийству, ничто не убеждает меня, что доносившиеся до них голоса указывают на шизофрению, ничто не говорит о классических душевных болезнях. В этом есть что-то уникальное… и чертовски странное.
Концерт включал эпизод, отличающийся и от предыдущих, и от последующих, – очень медленная часть, насыщенная глубочайшей тоской, которая охватила обоих. Джейн ничего не ответила: она сидела с закрытыми глазами, направлялась вместе с Моцартом туда, куда он вел ее, в средоточие глубочайшей печали, вспоминала Ника и свою давно умершую мать. Когда эпизод завершился и вернулась волнующая мелодия, полная неустрашимого оптимизма, она почувствовала, что тронута до глубины души, но глаза ее при этом не увлажнились. Отсутствие слез, способность управлять собой, подтвержденная сухими глазами, привели Джейн к убеждению, что она готова сделать следующий шаг, каким бы трудным он ни оказался.
43
Главная резиденция доктора Бертольда Шеннека и его жены Инги находится в Пало-Альто, неподалеку от его лабораторий в Менло-Парке. Кроме того, они владеют уединенным домом и участком в семьдесят акров в долине Напа, в предгорьях Береговых хребтов; там есть леса и луга со множеством диких животных.
Кое-кому дом кажется неуместным в этих краях – ультрасовременное сооружение из стекла и стали, облицованное гранитом. И Бертольд, и Инга – властные личности, и им нравится, как этот смелый дом возвышается над окружающей местностью, утверждая превосходство человека над природой. Они сидят на задней террасе с бокалами каберне «Кеймус» и глядят на закат, на то, как в этом винодельческом штате наступают сумерки.
Инга на двадцать один год моложе Бертольда, она могла бы рекламировать нижнее белье. Эта женщина с большими аппетитами и сложными желаниями – вовсе не девица легкого поведения, какой кажется. У нее есть обширные интересы и амбиции, а также желание властвовать, не менее сильное, чем у мужа.
Большинство жен при такой разнице в возрасте стали бы возражать, если бы муж взял с собой работу в такое место. Инга, напротив, поощряет его сочетать работу с игрой. Он сидит на стуле рядом с ней, перед раскрытым ноутбуком, и вводит команды, которые передаются через микроволновый передатчик на крыше.
По мере того как сумерки сгущаются, появляются койоты – выходят крадучись из зарослей высокой травы и сорняков за скошенным газоном, в глазах видны отблески низких фонарей, что стоят во дворе. Звери один за другим подходят к террасе, усаживаются в пяти футах от нее и настороженно выжидают. И вот их уже двенадцать, они сидят друг подле друга, на вид такие же дикие, как любые койоты, но в этот момент покорные, как домашние собаки.
– Заставь их лечь, – говорит Инга.
Пальцы Бертольда летают над клавиатурой.
Первым это делает поджарый, который сидит левее всех; койоты ложатся на газон, выставив перед собой передние лапы, кладут на них морды и расслабленно покоятся на траве. Похоже на медленное падение костяшек домино – одна за другой.
– У кого еще в мире есть такая впечатляющая система безопасности? – спрашивает Инга, разглядывая этих двоюродных братьев волков.
Двенадцать хищников смотрят, как добрый доктор и его жена попивают каберне-совиньон и едят сэндвичи с ростбифом, а потом, устроившись на одинарном шезлонге, предаются интимным удовольствиям, от которых и Бертольд, и Инга получают более острые ощущения в присутствии этих внимательных зрителей.
