Семейное предание, многократно рассказанное мне, гласит, что едва начав говорить, после слов «мама», «папа» и «баба» в один прекрасный день я принялся кричать «гауно!», произнося «У» на французский манер вроде «Ю», как в наших северных диалектах, – звук, невозможный в нижней части сапога. Как я придумал это выражение, совершенно неизвестное лексикографам, понятно не до конца; возможно, я услышал, как ругаются строители, работавшие в доме напротив, за которыми я с восхищением наблюдал с балкона. Бесспорно одно: упреки, подзатыльники, окрики – все было напрасно. Я беспрерывно повторял «гауно!», все более довольный тем вниманием, которое мне доставалось.
Пока не разразился скандал. Однажды в воскресенье, ровно в полдень, мама держала меня на руках в городском соборе, и как раз, когда зазвенел колокольчик (в этот момент в храме так тихо, что слышно, как муха пролетит), ободренный этим внезапным гробовым молчанием, я потянулся к алтарю и что есть мочи закричал: «Гауно!»
Похоже, что на мгновение священник прервал евхаристическую молитву, и каменные взгляды прихожан обратились в сторону моей бедной матери, которая, вспыхнув от стыда, покидала святое место.
Очевидно, что назрела необходимость решить вопрос кардинально, и решение было торжественно найдено. В последующие дни я кричал: «Гауно!», а мама делала вид, что не слышит. Я настаивал: «Мама, гауно!», а она отвечала (продолжая взбивать подушки): «Ах, да?» Я орал: «Гауно!», а мама сообщала отцу, что вечером к нам придут в гости сестры Фаччо.
В общем, любезные мои читатели, вы уже догадались, как развивались дальше события: раздосадованный отсутствием какого-либо ответа, я перестал говорить «гауно!» и занялся изучением лексики более богатой и сложной, используя ее ore rotundo
[630] к превеликому удовольствию моих родителей, которые умилялись, что ребенок – почти академик.
Не хочу злоупотреблять своими детскими воспоминаниями, чтобы давать советы политикам, авторам передовиц и верстальщикам газет. Полагаю, если они не заинтересованы стать рупорами своего противника, они вполне могут взять пример с моей мамы.
Каста неприкасаемых
Джованна Козенца в своей новой книге SpotPolitik (издательство Laterza, 2012)
[631] изучает хроническую неспособность итальянских политических деятелей убедительно общаться со своими избирателями. Конечно, бюрократический жаргон у политиков в прошлом (хотя Козенца безжалостно находит его следы у представителей нового поколения, Вендолы
[632] например). Не столько с Берлускони, скорее, с Кеннеди началась эпоха политической коммуникации, основанная не на определенном символе или программе, а на образе (и теле) кандидата; мы являемся свидетелями перехода – окончательного и неизбежного – от митингов к рекламным роликам. Отмечу тему, сквозной линией проходящую через всю книгу: наши политики не умеют общаться, потому что они не идентифицируют себя с проблемами людей, к которым обращаются, но «самореферентно» сосредоточены на своих личных проблемах.
Но как, а Берлускони, который умел говорить простыми словами, яркими лозунгами, в нужный момент улыбнуться и даже пошутить? И он тоже. Быть может, не в те счастливые моменты, когда он умел подать себя, по мнению его аудитории, и, проникая в самую глубину ее сокровенных желаний, утверждал, что не платить налоги – это правильно. Но в целом, и особенно в последнее время, он страстно ругал своих врагов, тех, кто вставлял ему палки в колеса, зловредных судей, а не говорил о том, что «народ» заметил-таки экономический кризис, который невозможно было скрыть.
Оставив читателям смаковать подробности, а Козенца не щадит никого (возможно, больше всего достается Берсани
[633]), я спрашиваю у себя, почему наши государственные мужи не умеют вникать в проблемы простых людей.
Ответ дал Ханс Магнус Энценсбергер
[634], отметив в одной статье (не помню ни названия, ни где она опубликована), что современный политический деятель – это существо, слишком далекое от обычных людей, потому что он живет в охраняемых замках, ездит на бронированных автомобилях, ходит в окружении громил-телохранителей, а людей видит только издалека. Он никогда не делает покупки в супермаркете и не стоит в очереди к окошку для оплаты коммунальных услуг. Политика под угрозой терроризма породила касту, обреченную ничего не знать о стране, которой она правит. Касту – да, но в смысле париев, неприкасаемых у индусов, лишенных социальных контактов с другими людьми.
Решение? Необходимо определить, что политик может занимать место в правительстве либо в парламенте лишь ограниченное время (скажем, пять лет – срок полномочий или, будем снисходительными, два срока). После он должен вернуться к нормальной жизни и жить, как обычный человек, без эскорта, как раньше. Если же потом, спустя какое-то время, он вернется во власть, у него за плечами будет несколько лет опыта жизни вне касты.
Развивая эту мысль, можно додуматься до того, что не должно быть категории профессиональных политиков, а в парламенте и правительстве должны заседать рядовые граждане, которые на определенный период посвятят себя служению стране. Однако это было бы вреднейшей ошибкой, в духе низкопробного «гриллизма»
[635]. Те, кто занимается ремеслом политика в различных организациях, осваивают методы социального управления и, так сказать, этику служения, как было у политиков-профессионалов в ХДП или ИКП
[636], которые поднимались по карьерной лестнице сначала в молодежных объединениях, а затем в партии. И к сделанному им выбору они не присовокупляли частные компании, конторы, заводики или строительные фирмы. То есть, попав в парламент или в правительство, не стремились сохранить или даже увеличить свои капиталы, как это происходит с теми, кто оказался в парламенте благодаря Вождю, которого непременно нужно отблагодарить и который сам, цинично создавая конфликт интересов, подает пример для подражания. И потом даже тот, кто трудится на благо партии, может подвергнуться коррупции, но это все же будет несчастным случаем, а не пороком всей системы.
