Почему же такой знаток, как Бонд, просит, чтобы «Мартини» встряхнули, но не смешивали? Некоторые утверждают, что если «Мартини» встряхнуть, это насытит коктейль кислородом (есть такой термин, bruising the drink), улучшая вкус. Но лично я не считаю, что такой джентльмен, как Бонд, предпочитает встряхивать
[311]. Действительно, в интернете есть сайты, которые утверждают, что известная фраза из фильмов не встречается в романах (как Конан Дойл никогда не употреблял выражения «Элементарно, Ватсон»), разве что в применении к «Мартини» с водкой. Но признаюсь, что если бы мне пришлось проверить opera omnia Флеминга, я никогда бы не дописал эту «картонку».
Что мы знаем про Ниро Вульфа
Два предрождественских месяца исключительно под настроение я перечитывал (или читал ex novo) восемьдесят историй про Ниро Вульфа
[312] и, погруженный в эту прекрасную вселенную, задался вопросами, которые давно будоражат поклонников Рекса Стаута. Первый вопрос: под каким номером был или есть знаменитый особняк из песчаника на Западной 35-й улице? Wolfe Pack (сообщество любителей историй про Ниро Вульфа) в 1966 году убедило власти Нью-Йорка повесить мемориальную табличку на дом под номером 454, но Стаут в своих романах упоминал разные номера домов: 506 в «Только через мой труп», 618 в «Слишком много клиентов», 902 в «Убийстве по правилам», 914 в «Игре в пятнашки», 918 в «Красной шкатулке», 922 в «Умолкнувшем ораторе», 939 в «Смерти содержанки» и так далее.
Увы, это не единственное несоответствие в саге: нам сообщается, например, что Вульф – черногорец, однако родился в Трентоне, а в Черногории жил в детстве, но несколько раз Вульф упоминает, что он довольно поздно получил американское гражданство, и, следовательно, не может быть уроженцем Нью-Джерси. Вероятно, он родился в 1892 или 1893 году. Но если бы это было так, в последнем романе 1975 года ему должно быть восемьдесят три года, а он выглядит так же молодо, как и в первом, вышедшем в 1934 году. Не говоря уж о том, что Арчи Гудвин, который по косвенным указаниям родился году в 1910-м или 1912-м и в историях, происходящих во времена Вьетнамской войны и даже после, должен быть шестидесятилетним, выглядит всегда на тридцать, как плейбой, очаровывает двадцатилетних красоток и расправляется с героями куда более крепкими, чем он.
Итак, автору, который безошибочно описывал из книги в книгу план дома Вульфа, его вкусовые пристрастия, десять тысяч орхидей, которые он выращивал, вид за видом, не пришло в голову завести картотеку (с биографическими данными) на своих персонажей? Что-то здесь не так.
Во многих популярных сагах герои не имеют возраста и никогда не стареют. Нет возраста у Супермена, не было его у сиротки Энни
[313] (на тему ее вечного детства существует множество пародий), без возраста и Фантом, почти пятидесяти лет бывший женихом Дианы Палмер. Это дало возможность авторам описывать действия героев в вечном настоящем. Как раз то, что происходит с нестареющими Вульфом и Гудвином. Одновременно с этим в историях Стаута множество точных деталей, прописан исторический фон (Вульф и Арчи работают по заданию правительства во время Второй мировой войны, связаны с эпохой маккартизма). Читателя неотступно преследуют подробности об улицах, магазинах, маршрутах такси и так далее. Как сохранить в неподвижной вечности события, которым необходима постоянная привязка ко времени и точному месту? Запутывая читателя.
Стаут, поднимая перед читательской памятью вихрь противоречивых данных и хронологических погрешностей, мучительных для тех, кто будет читать его с калькулятором в руках, создавал некое подобие гиперреализма и вместе с тем хотел, чтобы читатель жил в ситуации сюрреальной. Можно сказать, у него были своеобразные представления о литературном вымысле, неслучайно он начал свою писательскую карьеру, пусть не слишком успешную, с экспериментальной прозы в романе «Убить зло»
[314]. Ему известны механизмы восприятия: он ведь не предполагал, что его читатели, как я, прочтут все собрание сочинений одним махом, он знал, что они будут брать в руки по книге в год, то есть читательская память не сможет удержать всю хронологию событий. Игра строилась на запоминании (и ожидании) повторяющихся ситуаций (привычки Вульфа, механизм окончательных выводов, «кулинарные загулы») и забывании крупных событий. Действительно, мы можем снова и снова перечитывать эти истории, с удовольствием находя неизменные детали, но не помнить главное – кто же был убийцей.
Типа того
Разумеется, людей, достигших более чем зрелого возраста, иногда коробит развитие языка, и причина – в их неспособности принять новые словечки подростков. Они только и надеются, что эти словечки будут в употреблении недолго, как случилось с выражениями типа старпер (пятидесятые-шестидесятые годы, и тот, кто его до сих пор употребляет, сам относится к «старперам») или зверский (я услышал его из уст женщины неопределенного возраста и понял, что детство ее пришлось на далекие пятидесятые). Пока новые обороты циркулируют в молодежной среде, я бы сказал, это ее дело, порой это даже забавно. Они раздражают, если мы все используем их.
Мне лично совершенно не нравилось, когда, начиная годов этак с восьмидесятых, ко мне стали обращаться «проф». Разве инженера называют «инж», а адвоката «адв»? Случалось, «док» обращались к доктору, но это было в Америке, и, как правило, «док» заканчивал свои дни чахоточным алкоголиком.
Я никогда открыто не возмущался, поскольку есть в этом обращении некое доверие и симпатия, но оно меня раздражало и раздражает до сих пор. Мне больше нравилось, когда в шестьдесят восьмом студенты и служители учебного заведения называли меня Умберто и обращались ко мне на «ты».
Другая традиция, к которой я привык, – это деление женщин на блондинок и брюнеток. А сейчас слово брюнетка, кажется, вышло из моды; конечно, есть в нем что-то, что воскрешает в моей памяти мелодии сороковых годов и прически с челкой. Дело в том, что в какой-то момент не только молодежь, но и взрослые стали называть брюнеток «морами» (вчера я встретил это определение в статье о балетном танцовщике). Это ужасное выражение, потому что в прошлые времена «морами» называли одалисок-мусульманок, которые танцевали на трупах последних защитников Фамагусты
[315], а сегодня мое воображение рисует потного детину в майке, кричащего проходящей мимо девушке: «Эй, красотка, бэлла мора!», и в памяти неизбежно всплывают пышные формы с иллюстраций Боккасиле
[316] или победительницы первого в Италии конкурса красоты «Пять тысяч лир за улыбку», благоухающие национал-народными духами, с зарослями под мышками. Так или иначе, но блондинки остались блондинками (платиновыми, пепельными или соломенными), а темноволосые превратились в «мор», даже если у них лицо Одри Хепберн. В общем, я предпочитаю англичан, которые говорят «темноволосые» или «брюнетки».
