Забавно то, что если под интеллигенцией понимать тех, кто работает в основном головой, а не руками, тогда работниками умственного труда окажутся не только философы и журналисты, но в том числе и банкиры, страховые агенты и, разумеется, политики – такие как Бонди (который, кстати, пишет стихи), Ла Русса и Вердини, которые зарабатывают на жизнь, как ни крути, не ковырянием в земле. Если же считать интеллигентом того, кто не только работает головой, но и использует ее для критического осмысления происходящего (что бы он при этом ни критиковал), то опять-таки подписантов письма надо признать типичными представителями интеллигенции.
Дело в том, что у слова «интеллигент» своеобразные исторические коннотации. И хотя кто-то обнаружил, что впервые оно встречается в 1864 году в Chevalier des Touches Барбе д’Оревильи, в 1879-м – у Мопассана, а в 1886-м – у Леона Блуа, систематически его начали употреблять в ходе печально известного дела Дрейфуса – по крайней мере с 1898 года, когда группа писателей, художников и ученых, таких как Пруст, Анатоль Франс, Сорель, Моне, Ренар, Дюркгейм, не говоря уже о Золя, который позднее напишет свое убийственное «Я обвиняю», выразила уверенность, что Дрейфуса обвинили ложно, в основном из антисемитизма, и потребовала пересмотреть его дело. Клемансо называет их интеллигентами, и это словечко тут же подхватывают, придав ему уничижительную окраску, представители реакционных кругов мысли, такие как Баррес и Брюнетьер, называя им тех, кто вместо того, чтобы заниматься наукой, поэзией или прочими занятиями для посвященных (короче говоря, своими делами), сует нос в вопросы, в которых не разбирается, – вроде международного шпионажа или военной юстиции (которую, естественно, следует отдать на откуп военным).
Иными словами, интеллигент для антидрейфусаров – это человек, живущий в своих книгах и расплывчатых абстракциях, лишенный связи с действительностью (а значит, молчал бы уж лучше). Эта пренебрежительная оценка обусловлена полемикой того времени, но удивительным образом соответствует выражениям, которые Бонди, Ла Русса и Вердини употребили в своем письме.
Я не смею предположить, что трое подписантов письма – несомненно, тоже интеллигенты (вплоть до козыряния знанием термина «самореферентный») – зашли в этом так далеко, что знакомы с полемикой стодвадцатилетней давности. Просто у них в генах живет память о старинных ораторских трюках – назвать, например, интеллигентом (поганым) любого, кто думает не так, как ты, – и, стало быть, думает.
Мужья безвестных жен
В «Энциклопедии женщин» (www.enciclopediadelledonne.it) перечисляется великое множество женщин, от Екатерины Сиенской до Тины Пики, многие из которых незаслуженно забыты; с другой стороны, Жиль Менаж еще в 1690 году в своей истории женщин-философов повествовал об учительнице Сократа Диотиме, Арете из киренской школы, Никарете – из мегарской, кинике Гиппархии, перипатетике (в философском смысле слова) Феодоре, эпикурейке Леонтии, пифагорейке Фемистоклее, о которых нам известно ничтожно мало. Только справедливо, что эти имена теперь вернулись из небытия.
Чего нам не хватает, так это энциклопедии жен. Утверждается, что за каждым великим мужчиной стоит великая женщина – начиная с Юстиниана и Феодоры и заканчивая, если хотите, Обамой и Мишель (любопытно, что обратное неверно, как доказывает пример двух Елизавет), но в целом о женах почему-то не говорят. Еще со времен античности куда больше жен ценились любовницы. Клара Шуман или Альма Малер прославились своими внебрачными или послебрачными отношениями. По сути, единственная жена, неизменно упоминаемая в этом качестве, – это Ксантиппа, и то поминают ее недобрым словом.
Мне как-то попался в руки текст Питигрилли
[371], любителя пересыпать свои истории учеными цитатами, нередко перевирая имена (Юнг у него регулярно становится Йунгом), а еще чаще – анекдотами, откопанными им бог весть в какой периодике. В данном случае он вспоминает предостережение святого Павла melius nubere quam uri – уж лучше женитесь, коли вам так невтерпеж (вот отличный совет для священников-педофилов), но отмечает при этом, что подавляющее большинство великих, вроде Платона, Лукреция, Вергилия, Горация и прочих, были холостыми. Но это неверно – или, по крайней мере, не совсем верно.
Платон еще ладно – от Диогена Лаэртского мы знаем, что он писал эпиграммы исключительно юным красавчикам, хотя в учениках у него и числились две женщины, Ластения и Аксиофея, и хотя сам он говорил, что человеку добродетельному следует жениться. Очевидно, над ним тяготел пример неудавшегося брака Сократа. Однако Аристотель был женат: сначала на Пифиаде, а после ее смерти сошелся с Герпеллидой – не совсем понятно, взял ли он ее в жены или сожительствовал, но жил с ней more uxorio
[372], вплоть до того, что с большим теплом упоминает о ней в завещании, – не говоря уж о том, что с ней он прижил Никомаха, давшего впоследствии имя одной из его «Этик»
[373].
У Горация не было ни жены, ни детей, но, судя по написанному им, подозреваю, кое-какие интрижки он себе позволял, а Вергилий хотя и был, по слухам, слишком робок, чтобы решиться объясниться, однако поговаривают, что у него была связь с женой Вария Руфа. Зато Овидий был женат трижды. О Лукреции античные источники почти ничего нам не сообщают: если верить намекам святого Иеронима, он покончил с собой оттого, что любовное зелье довело его до безумия (впрочем, в интересах святого было объявить опасного атеиста безумцем). Отсюда пошла средневековая и возрожденческая традиция перемывать косточки некоей таинственной Луцилии, то ли жене его, то ли любовнице, которая то ли была волшебницей, то ли попросила зелье у волшебницы. Есть даже версия, что Лукреций угостился зельем по своей инициативе, но в любом случае роль Луцилии во всем этом довольно неприглядна. Впрочем, не исключено, что прав Помпоний Лет
[374], по сведениям которого Лукреций покончил с собой из-за несчастной любви к некоему Астериску (sic!).
Во времена чуть менее отдаленные Данте хоть и носился со своей Беатриче, однако женат был на Джемме Донати, правда, о ней не упоминает ни словом. Все думают, что Декарт был холостяком (поскольку вел очень бурную жизнь и скончался безвременно), но на самом деле у него была дочь Франсина (умершая, когда ей было всего пять лет) от служанки Хелены Янс ван дер Стром, с которой он познакомился в Голландии и прожил вместе несколько лет, пускай и не признавал ее чем-то большим, нежели домработница. Зато признал дочь, хотя отдельные злые языки утверждают обратное, и были у него, по некоторым данным, и другие романы.
