– Почему вы меня сюда привезли?
– Моя лошадь потребовала.
– Вы надо мной смеетесь!
– Разве? Ты слишком долго брела по лесу, у тебя отморожены руки и ноги. Наверное, тебе следовало бы гордиться такой честью: у меня редко бывают гости.
– Ну, тогда горжусь, – сказала Вася.
А потом замолчала, не придумав, что еще говорить. Хозяин дома еще какое-то время ее разглядывал.
– Ты голодная?
Вася услышала в его вопросе неуверенность.
– Это тебе тоже подсказала твоя лошадь? – не удержавшись, спросила она.
Морозко рассмеялся – и ей показалось, что он выглядит слегка удивленным.
– Да, конечно. У нее было немало жеребят. Я прислушиваюсь к ее мнению.
Внезапно он наклонил голову, и его голубые глаза вспыхнули.
– Мои слуги о тебе позаботятся, – бросил он. – Мне придется на какое-то время уйти.
В его лице не осталось ничего человеческого: на мгновение Вася вообще перестала видеть человека – был лишь ветер, хлестнувший по ветвям древних деревьев, взлетающий с торжествующим воем. Она моргнула, прогоняя странное видение.
– Прощай, – сказал хозяин зимы и скрылся.
Ошеломленная его уходом Вася осторожно осмотрелась. Ее внимание снова привлекли тканые картины. Поразительно живые волки, человек и кони словно были готовы спрыгнуть на пол в вихре холодного воздуха. Она стала обходить комнату, внимательно рассматривая картины, а потом подошла к печке и потянулась к ней обмороженными пальцами.
Звук копыта по полу заставил ее стремительно обернуться. Белая кобылица шла к ней, свободная от упряжи. Ее длинная грива пенилась, словно весенний водопад. Казалось, она вошла через дверь в дальней стене, но та была закрыта. Вася воззрилась на нее. Кобылица тряхнула головой. Вася вспомнила о вежливости и поклонилась.
– Спасибо тебе, госпожа. Ты спасла мне жизнь.
Кобыла дернула ухом.
«Это был пустяк».
– Не для меня, – поспешно возразила Вася.
«Я не об этом, – уточнила кобылица. – Я о том, что ты такое же существо, как мы все, созданное из сил земли. Ты и сама себя спасла бы. Ты создана не для монастырей, и не для того, чтобы превратиться в послушную медведю куклу».
– Вот чем бы я стала? – спросила Вася, вспомнив свой бег, свой ужас и шаги в темноте. – У меня это не очень хорошо получалось. Но как это – из сил земли? Нас всех создал Бог!
«А нашей речи тебя научил этот самый бог?»
– Нет, – конечно, – признала Вася. – Это вазила. Я приносила ему дары.
Кобыла чиркнула копытом по полу.
«Я помню больше тебя и вижу больше, – сказала она. – И так будет еще достаточно долго. Мы мало с кем разговариваем, и лошадиный дух мало кому показывается. В твоей плоти волшебство. Ты должна это учитывать».
– Значит, я проклята? – испуганно прошептала Вася.
«Я не понимаю, что такое «проклята». Ты есть. А раз ты есть, то можешь уйти, куда захочешь: в покой, забвение, огненную бездну, но у тебя всегда будет выбор».
Они помолчали. У Васи болело лицо, зрение стало дробиться. Краем глаза она начала видеть заснеженную землю.
«На столе стоит мед, – сказала кобылица, видя, как у девушки поникли плечи. – Тебе надо попить, а потом снова лечь. Когда проснешься, будет еда».
Вася не ела с ужина, после которого убежала в лес. Желудок моментально и решительно ей об этом напомнил. Рядом с печью стоял деревянный стол, темный от старости, богато изукрашенный резьбой. Серебряную бутыль, стоявшую на нем, обвивали серебряные цветы. Чарка из чеканного серебра была усеяна ярко-красными каменьями. На мгновенье девушка позабыла про голод. Взяв чарку, она поднесла ее к свету. Вещь была прекрасна. Вася вопросительно посмотрела на кобылицу.
«Он любит вещи, – объяснила она, – хоть мне не понятно, почему. И он дарит отличные подарки».
В бутыли действительно оказался мед: крепкий и какой-то колкий, словно зимнее солнце. Выпив его, Вася моментально захотела спать. Глаза у нее так слипались, что едва хватило сил поставить чарку на стол. Она молча поклонилась белой кобылице и побрела обратно в кровать.
* * *
Весь тот день на землях северной Руси свирепствовала буря. Деревенские жители попрятались в домах, заперев двери. Даже в московском тереме Дмитрия огонь в печах метался и затухал. Старые и больные чувствовали, что их час настал, и возносились в порывах рыдающего ветра. Живые крестились, когда ощущали их уход. Однако с темнотой ветер успокоился, и небо заполнилось предвестниками снега. Те, кому удалось устоять перед призывом, улыбались, зная, что теперь будут жить.
Темноволосый человек вышел из-за деревьев и поднял лицо к небу, покрытому зимними тучами. Его глаза сияли неземным голубым светом, он вглядывался в громоздящиеся тени. На нем была шуба из меха и темно-синей парчи, хоть он и пришел на сумеречную границу, где зима отступала перед нарождающейся весной. Земля была покрыта подснежниками.
Новорожденную ночь прорезала песня: нежная, переливистая и сладкая. Оборачиваясь на нее, Морозко ощутил темную сторону начатого им волшебства, ибо мелодия напомнила ему о печали – о долгих часах, отягощенных сожалениями. Этой печали он не ощущал – не в состоянии был ощущать – уже тысячу лет.
Он все-таки пошел дальше, пока не оказался у дерева, на котором в темноте пел соловей.
– Малыш, ты вернешься со мной? – спросил он.
Пташка перепрыгнула на ветку пониже и склонила набок коричневатую головку.
– Чтобы жить так, как жили твои братья и сестры, – ответил на молчаливый вопрос Морозко. – У меня есть для тебя спутница.
Птица издала тихую трель.
– Иначе ты не войдешь в силу. А она щедрая и отважная.
Птичка чирикнула и расправила коричневые крылышки.
– Да, там будет и смерть, но только после радости или победы. А ты предпочтешь остаться здесь и петь целую вечность?
Птица подумала, а потом с криком сорвалась со своей ветки. Морозко проводил ее взглядом.
– Тогда следуй за мной, – тихо проговорил он, и вокруг него снова поднялся ветер.
* * *
Когда хозяин зимы вернулся, Вася еще спала. Кобылица дремала у печи.
– Что скажешь? – спросил он тихо у своей лошади.
Кобылица собиралась ответить, но ей помешало ржание и топот. Гнедой жеребец со звездой на лбу ворвался в комнату. Он храпел и бил копытами, стряхивая снег с крупа.
Кобыла прижала уши к голове.
«Скажу, – ответила она, – что мой сынок явился туда, куда ему не следовало».
Жеребец был грациозен как олень, но еще не потерял остатки подростковой долговязости. Он опасливо посмотрел на свою мать.
