Он снова напал, но я держалась стойко, блокируя его клинки, а потом полоснула в ответ. Я старалась не смотреть ему в глаза – я глядела только на его тело и пыталась предугадать каждый его маневр.
А потом, совершенно внезапно, все пошло наперекосяк.
Хоб сделал еще более свирепый выпад, и мне с трудом удалось защититься.
Неужели до сих пор он сдерживался и просто играл со мной?
Он заставил меня отступить, и Ада снова оказалась недостаточно быстрой. Она опрокинулась навзничь, а я споткнулась и упала на одно колено.
Хоб, не обращая на меня внимания, устремился прямиком к Аде и пырнул ее обоими мечами.
Я всегда думала, что я быстрая – самая быстрая и самая лучшая. Теперь я доказала, что так оно и есть.
Каким-то образом я оказалась между Хобом и Адой – хотя за этот маневр мне пришлось заплатить: клинок Хоба вспорол мне щеку от глаза до мочки уха. Рана была серьезной, я почувствовала, как хлынула кровь. Теперь у меня будет два шрама, но один из них куда более глубокий.
Хоб сделал два шага назад и снисходительно улыбнулся.
– Теперь я заберу еще один кусок твоей плоти! – злорадно сказал он.
Но я знала, что должна сделать, хоть это и влекло за собой ужасный риск. Хоб был таким быстрым, что я понимала: задуманное может стоить мне жизни.
Я нырнула и прокатилась между его ног, вскинув вверх оба меча, доверившись маневру Михалика – «смертельному гамбиту».
21. Колесо мести
Для женщин рода человеческого это опаснее, чем для мужчин.
«Сборник старинных сказок и баллад»
Хоб
Была боль, и была темнота. Но потом в этой темноте возникло сознание, как первое мерцание света свечи, озаряющего склеп.
Боль уменьшилась, сознание окрепло, и в конце концов мускулы содрогнулись в конвульсиях.
С неимоверным усилием Хоб открыл глаза.
Сперва он ничего не увидел и не услышал. Но он почувствовал на лице холодный ветер и ощущал, что над ним в темноте что-то движется. Он собрал всю свою энергию, чтобы создать хоть какой-нибудь свет.
Горизонт был круто изогнут, словно он стоял на маленьком холме – древнем кургане вроде тех, что некогда создавали древние, чтобы хоронить своих мертвых. За краем горизонта виднелись источники света.
Он как будто был слегка приподнят над этим курганом, и он пытался… напрасно… понять, что это значит. Он порылся в памяти, но от нее остались лишь разрозненные фрагменты. Однако он помнил врага, грозного врага. Не просто одного, врагов было много.
Было воспоминание о поражении; воспоминание о боли; воспоминание о расчленении.
Он осознал, что у него нет ни рук, ни ног, ни даже торса. Он обратил мысленный взгляд внутрь в поисках своей самой сокровенной сути, горстада – высшего разума.
А потом он познал предельную боль – боль окончательного поражения.
Горстада не было. Он был всего лишь одной сущностью; всем, что осталось. Его изувечили и разбросали куски так далеко друг от друга, что он больше не мог регенерировать.
И тут Хоб узнал темные силуэты, кружащие высоко над ним…
Гриф подлетел ближе. Будучи падальщиком, он обычно ждал, когда его добыча умрет. Но эта была беспомощной и почти неподвижной. Гриф сделал три шага вперед, широко раскинув крылья и впившись в небо пристальным взглядом. Он встопорщил воротник из перьев, объявляя, что главный здесь он и мясо внизу принадлежит ему.
Остальные падальщики уже подлетали, скользя по длинным спиралям против часовой стрелки. Их не испугала демонстрация силы первого грифа. Все они вкусят этой плоти.
Видя, что собираются сделать его сородичи, гриф захлопал крыльями и наполовину подлетел, наполовину допрыгал до головы, насаженной на острый сломанный флагшток. Его когти вонзились в лысую макушку, и прожорливый клюв опустился в поисках плоти в левой глазнице.
И тогда Хоб широко разинул рот в беззвучном вопле.
Вскоре собрались и другие падальщики, чтобы начать спор из-за мяса.
Когда солнце в конце концов поднялось над куполом Колеса, голова Хоба была обклевана до костей, и грифы улетели на запад, к своему обычному месту сборищ на крыше огромной скотобойни. Там они хорошо разживутся требухой до того, как зайдет солнце.
Солнце весь день освещало голову, торчащую на флагштоке на куполе Колеса. Сперва сверкающе-белая, постепенно она потемнела; к вечеру плоть снова покрыла кости. Полная регенерация была невозможна, но стремление к ней не исчезло. Энергия черпалась от самого солнца. Только когда разум Хоба снова смог отслеживать этот процесс, тщетность его стала очевидной.
Наконец солнце скользнуло за горизонт, и наступила ночь.
Была боль, и была темнота. Но потом в этой темноте возникло сознание – как первое мерцание света свечи, озаряющего склеп.
Боль уменьшилась, сознание окрепло, и в конце концов мускулы содрогнулись в конвульсиях.
С неимоверным усилием Хоб открыл глаза – и увидел кружащих над ним грифов.
Первый из них захлопал крыльями и наполовину подлетел, наполовину допрыгал до Хоба. Беспомощный, он почувствовал, как когти вонзаются в его лысую макушку. Жадный клюв опустился в поисках плоти в левой глазнице.
С беззвучным воплем Хоб снова погрузился в му´ку, терзаемый на колесе мести Квин.
22. Эмиссар
Те, кто ступает на арену, должны остерегаться; там могут быть более опасные и обширные зоны боя, чем в Тригладиусе; и там тоже может произойти «обрыв».
«Амабрамдата», Книга пророчеств гентхаев
Лейф
Уже наступила весна; завтра вечером начнется сезон на Арене 13. Я усердно тренировался, был на пике своей формы и предвкушал первое состязание.
Я завтракал с Квин и Адой, когда в дверь постучали. Коннит прислал юного гентхайского воина, чтобы тот проводил меня на северную окраину города. Коннит ожидал меня там, и я должен был явиться немедленно.
Раньше я спросил бы разрешения у Тайрона, но Тайрон был мертв, и дом казался как никогда пустым. Квин и Тина все еще оплакивали отца. Я оплакивал и Тайрона, и бедного Дейнона, но жизнь продолжалась.
Теперь Ада руководила командой Тайрона и тренировала его бойцов и их лаков.
– Я иду с тобой, Лейф! – заявила Квин. Выражение ее лица не допускало споров. – Когда Коннит послал за тобой в прошлый раз, тебя в результате не было дома несколько месяцев. На этот раз я хочу участвовать в событиях.
