Перед игрой у человека уже есть ожидания по отношению к партнеру: будет он сотрудничать или нет. Когда он обнаруживает несоответствие, хвостатое ядро его мозга активируется и выделяет дофамин.
При этом генерируется сигнал ошибки предсказания, который, в свою очередь, учит нас точнее рассчитывать, будет ли другой игрок сотрудничать в дальнейшем. Когда расчет становится более точным, мы лучше узнаем окружающих. Расхождение между нашими ожиданиями и действительностью уменьшается, и дофаминергический сигнал затухает. Это можно назвать нейронным контуром репутации в обществе.
Самое интересное здесь – понять, как медленное укрепление доверия превращается в стойкую склонность доверять другим людям. Это отчасти объясняет характерные различия между аргентинцами, чилийцами, венесуэльцами и уругвайцами в их склонности доверять другим или, наоборот, поступать нечистоплотно.
Нью-йоркский нейробиолог Элизабет Фелпс провела важный эксперимент. Человек неоднократно играет в «Доверие» с разными участниками. Каждый из них изначально получает краткую характеристику, описывающую его как честную или аморальную личность.
Фелпс обнаружила нечто необычное в мозге тех, кто играл с человеком, который представлен как «честный», но ведет себя эгоистично. Поскольку мозг учится на расхождениях между ожиданиями и действительностью, можно предположить, что в хвостатом ядре одновременно с выбросом дофамина появится сигнал ошибки предсказания. Он позволит пересмотреть мнение о другом человеке с учетом его дурного поступка. Но этого не происходит. Хвостатое ядро не активируется, дофаминовые контуры не работают, и обучения не происходит. Такое упорство представляет собой «социальный капитал», способный противостоять определенным сбоям. Те, кто на основании прочитанной характеристики сформировали убеждение, что другой человек будет поступать по справедливости, не меняют свое мнение, когда обнаруживают исключение. Иными словами, система доверия живуча и устойчива. Уверенность в ближнем – двоюродная сестра оптимизма.
Мы наблюдаем это в житейских ситуациях – например, когда человек, чье мнение о кино мы уважаем, с энтузиазмом расхваливает фильм, который нам кажется бездарным. В этот момент мы можем сердиться на него, но наша вера в него остается неизменной. Мы начнем сомневаться в его компетентности, лишь услышав от него гораздо больше ошибочных рекомендаций. Но если человек, с которым мы едва знакомы, рекомендует почитать плохую книгу, то в дальнейшем мы вряд ли прислушаемся к его совету.
Подводя итог
В этой главе мы подробно рассмотрели тему принятия решений, от простейшего выбора до самых сложных и глубоких проблем, встающих перед людьми. Эти решения определяют нашу нравственность, наши представления о справедливости и любви. Это те решения, которые, по словам Хосе Сарамаго, «принимают нас».
В ходе обсуждения проявляется скрытое внутреннее противоречие. С одной стороны, мы говорили о существовании общих нейронных контуров, содействующих практически каждому человеческому решению. С другой – показали, что наши способы принятия решений являются глубоко личными и что наши решения определяют нас. Некоторые из нас утилитарны и прагматичны; другие доверчивы и готовы к риску; третьи осторожны и мягкотелы. Эта мешанина решений сидит глубоко в каждом. Как один и тот же мозговой механизм может формировать такой широкий спектр?
Дело в том, что в механизме есть разные винтики, которые, будучи закрученными покрепче или послабее, приводят к решениям, которые кажутся совершенно разными, несмотря на структурное сходство. Небольшой сдвиг равновесия между латеральной и медиальной лобной корой делает нас холодными и расчетливыми или, наоборот, эмоциональными и сверхчувствительными людьми. То, что мы воспринимаем как противоположные решения, на самом деле лишь легкие нарушения в работе единого механизма.
Это относится не только к принятию решений. Вероятно, речь идет о нашей биологической сущности: разнообразие в пределах заданного порядка вещей. Ноам Хомский вызвал немалый переполох, когда объяснил, что наши языки, каждый из которых имеет свою историю, характерные особенности и обычаи употребления, объединяет общий скелет. Это справедливо и для языка генетики. У всех нас примерно одинаковые гены, иначе было бы невозможно говорить о «геноме человека». Но гены не идентичны. К примеру, есть определенные участки генома, называемые «полиморфными» – они варьируют в широких пределах и во многом определяют уникальность каждой личности.
Разумеется, все эти семена прорастают в социальной и культурной питательной среде. Несмотря на генетическую предрасположенность и биологическую склонность к сотрудничеству, было бы абсурдно считать, что норвежцы менее коррумпированы, чем аргентинцы, только из-за другого биологического склада. Однако здесь есть важный нюанс. Не так уж странно и вполне вероятно, что структурная организация мозга развивается по-разному в культурной среде, основанной на доверии или недоверии. Именно внутри культуры происходит закручивание винтиков механизма и формируются его параметры, а результаты проявляются в том, как мы принимаем решения и кому доверяем. Иными словами, культура и мозг переплетаются в бесконечной золотой гирлянде
[44].
Глава 3. Механизм, конструирующий реальность
Как в мозге появляется сознание и как бессознательное управляет нами
Сейчас появилась возможность читать и исследовать наши мысли, расшифровывая схемы мозговой активности. Например, можно определить, находится ли в сознании пациент, пребывающий в вегетативном состоянии. Мы также можем исследовать сны и узнавать, действительно ли они были такими, как мы их помним, или же это пересказ, сочиненный нашим мозгом после пробуждения. Кто просыпается, когда пробуждается сознание? Что происходит в этот момент?
Подобно времени и пространству, сознание – это то, с чем мы все хорошо знакомы, но затрудняемся определить. Мы ощущаем сознание и чувствуем его в других людях, но почти невозможно объяснить, из чего оно состоит. Оно так неуловимо, что многие обращаются к разным формам дуализма, придумывая нефизическую и непространственную сущность, олицетворяющую собой сознательный разум.
Лавуазье и жар сознания
Один из лучших французских ученых был гильотинирован восьмого мая 1794 года отрядами Максимилиана Робеспьера после обвинения в измене. Антуану Лавуазье было пятьдесят лет, и среди его богатого наследия остался «Начальный учебник химии», которому было суждено изменить мировой экономический и общественный порядок.
В зените промышленной революции паровой мотор стал двигателем экономического прогресса. Теплофизика, которая до тех пор была предметом интеллектуального любопытства, заняла в нем центральное место. Предприниматели той эпохи стремились улучшить производительность паровых механизмов. Опираясь на исследования Лавуазье, Николя Леонар Сади Карно в своих изощренных «Размышлениях о движущей силе огня» схематично описал принцип идеальной тепловой машины.
