Ни о чем таком я отцу не говорил никогда, потому как единственным, что ужасало больше ночных приступов, была мысль, что он возьмет и наймет кого-нибудь мне в ночные няни. Убийца Зодиак только и был способен, что мучить да убить меня. А если отец наймет в Долине какую-нибудь девчушку-подростка укладывать меня в постель в 21.30, а затем проводить остаток ночи в болтовне по нашему телефону, перемывая косточки своим подружкам, то лучше уж мне умереть. Унижение, пританцовывая, топтало бы мое хрупкое «эго» тринадцатилетнего мальчишки.
В тот вечер, после моей стычки с Финикийцем, я особенно боялся оставаться в одиночестве. Плюс грозовые тучи и ощущение наэлектризованности атмосферы, щекочущую силу которой я чувствовал в волосках на своих руках. Гром трещал весь день, и можно было не сомневаться: скоро прорвет, – прорвет и заревет. Хотелось проводить отца с улыбкой, а потом спуститься в гараж и взять с собой лом. Я с ним, наверное, и спать бы улегся.
– Собираешься еще немного над ружьем поработать? – спросил он.
– Наверное. Я…
То, что за этим последовало, не походило на мелодраматический гром какого-то фильма ужасов, а скорее напоминало раскалывающий мир надвое запуск фантастической ракеты, единый всеуничтожающий пушечный залп. Загрохотало так громко, что у меня дыхание сперло.
Отцу предстояло провести вечер под этим небом на железном кране, чиня линии электропередачи. При мысли об этом у меня от тревоги все внутри переворачивалось, стоило позволить себе о таком подумать. Он же, по виду, был лишь недоволен и слегка устал, будто гроза вызывала надоедливое раздражение, как вопли малышей, дерущихся на заднем сиденье. Он поднес сложенную в горсть ладонь к правому уху, показывая, что не расслышал меня.
– Я почти закончил его днем, когда Шелли появилась. Если закончу, то завтра покажу тебе.
– Вот и хорошо. Тебе надо поторапливаться и заработать свой первый миллион до того, как я на пенсию уйду и займусь тем, что я взаправду люблю, – готовить всякие оригинальные штуки из желе. – Отец сделал несколько шагов к своему фургону, потом обернулся, нахмурившись: – Обязательно звони, если…
Раздалась очередная канонада грозы. Отец продолжал говорить, но я уже ни слова не слышал. Это было очень на него похоже: у него был несравненный дар отрешаться от вторичных мелочей, которые его не занимали. Группа поддержки команды «Далласских ковбоев» могла бы хоть голышом трясти своими помпонами, но, если отец сидел в своем кране и ремонтировал трансформатор, сомневаюсь, чтоб он хотя бы разок глянул вниз.
Я кивал, словно слышал его. Полагал, что он выдает обычные предупреждения позвонить в контору и попросить коллег сообщить ему по радио, если что-то случится. Отец махнул рукой и, повернувшись, ушел. Высоко в тучах резко щелкнуло голубым светом: вспышка самого большого на свете фотоаппарата. Я вздрогнул («Не позволяй ему себя фотографировать») и наполовину прикрыл входную дверь.
Фары фургона зажглись, а день погас одновременно. Стояла середина августа, было всего четверть седьмого, и солнцу до захода оставалось еще часа три, но день уже пропал в мерзкой тьме. Фургон выкатил со двора задом. Я закрыл дверь.
Глава 6
Не помню, долго ли я простоял в прихожей, вслушиваясь в биение пульса в ушах. Строгая, ожидаемая предвечерняя тишина удерживала меня на месте. В какой-то момент я понял, что держу руку на сердце, словно ребенок, готовый принести клятву верности.
Нет – не на своем сердце. На снимке «Полароида».
Сильно потянуло избавиться от него, выбросить вон. Ужасно было чувствовать его у себя в кармане… ужасно и опасно, как шагать вокруг пробирки с зараженной кровью. Я даже на кухню ушел и дверку под раковиной открыл, собираясь швырнуть его в мусор.
Но когда вытащил снимок из кармана, то так и застыл, разглядывая толстого, красномордого парня в футболке с Хьюи Льюисом, склонившегося над «Популярной механикой».
«Раньше мы встречались?» – спросил Мэт с извиняющейся улыбкой.
За окном снова вспыхнуло, я отшатнулся, уронив фото. Когда поднял взгляд, то на мгновение увидел его, Финикийца, как раз по ту сторону кухонного окна и – не дай ему забрать снимок, о, Боже, не дай ему…
Только это не был Финикиец со своим «Соляридом». Вспышку вызвал всего лишь очередной голубой разряд молнии. Лицо, увиденное в окне, было моим собственным, слабенько отраженным в стекле.
Когда раздался следующий раскат грома, я был в гараже. Заботливо положил моментальный снимок, установив его по краю рабочего стола. Включил лампу и повернул ее кронштейн так, чтобы поймать фото в жаркий круг белого света. Наконец (и с каким-то злобным удовольствием) я проткнул верх снимка булавкой, чтоб он держался на месте. И почувствовал облегчение. Теперь он был в моей операционной, прикрепленный к прозекторскому столу. Как раз там я и разбирал всякие вещи, заставляя их рассказывать мне все, раскрывать все их сильные и уязвимые места.
Придавая себе больше уверенности и самообладания, я расстегнул штаны, позволил им сползти мне до колен и вылез из них. Не так давно было обнаружено, что ничто так не высвобождает разум, как спущенные штаны. Сами попробуйте, если сомневаетесь. Американское производство, я уверен, удвоило бы выпуск, если бы каждому была дана свобода работать без штанов.
Просто для того, чтобы показать снимку, кто тут босс, я не обращал на него внимания и работал над ружьем-веселухой. Нажал на спусковой крючок, чтобы послушать, как жужжит вентилятор внутри корпуса. Открутил боковину, вынул монтажную плату и взялся за нее. Поначалу я отвлекался. То и дело поглядывал на снимок, у которого не было никакого права на существование, а потом, когда возвращался обратно к своей новой игрушке, уже не мог вспомнить, чем до того занимался. Впрочем, некоторое время спустя я уже в самом себе сосредоточился, а Финикиец, Шелли Бьюкс, «Солярид» – подернулись серостью… как проявка мгновенного снимка наоборот, возвращение к несмешанным чистым химикалиям.
Я паял и монтировал. В гараже было тепло и стоял запах, который я до сих пор люблю: плавленая канифоль, горячая медь и смазка. Немного смазки попало мне на руку, и я тер ее тряпкой до розовой кожи. Разглядывал тряпку, следя, как растекается пятно, проникая в ткань. Впитывается. Вбирается.
Я сделал моментальный снимок Мэта, Ёси Мацузака, с заправочной станции «Мобил», но то, что заснял «Солярид», сидело у него в голове, фото, которое он хранил в сознании, – снимок меня. Аппарат вобрал его, как тряпка на моем кулаке впитала смазку.
Голубым светом полыхнуло за окнами.
Я не встревожился. Мысль, когда она пришла ко мне, ничем не потрясала. Полагаю, там, на уровне ниже сознания, я уже понимал. Уверен, что наше подсознание часто обкатывает идеи часами, днями, неделями, даже годами, прежде чем решается представить их более высоким сферам мозга. И в конце концов Шелли уже все мне объяснила.
«Не позволяй ему фотографировать себя. Не давай ему уносить вещи».
Странно, но когда я узнал (когда я понял), то больше не боялся. Больше не покрывался липким потом, не трясся и не старался уговаривать себя, что схожу с ума. Вместо этого стал почти безмятежен. Помнится, спокойно отвернулся от фото и опять склонился над ружьем-веселухой, свинчивая воедино его приклад, а потом высыпал пакетик блесток в ствол, заряжая его, как мушкет. Вел я себя так, будто решил математическую задачку не особой значимости.
