– Ты не должен меня так называть.
– Милой?
– Да. Даже думать так не должен.
– Я б вообще не думал, если б она меня убила. Пристрели она меня сегодня, то была б последняя моя мысль.
Опять прерывистое дыхание. Ему показалось, что она сдерживает плач. На слезы она скора: в конце телефильмов про Рождество, когда рекламу АОПЖОЖ
[54] показывают, когда кинозвезды умирают. Она постоянно носит наряд из чистого бархата своих чувств, ткань, которая трещит при каждом ее шаге в этом мире и которая липнет к ней, куда бы она ни направилась.
– Незачем тебе было туда соваться. Полицию надо было дожидаться. А если б она тебя застрелила? Твоему сыну отец нужен, – выговаривал она ему.
– Адвокатша твоя, похоже, так не думает. Адвокатша твоя думает, что будет просто прекрасно, если я буду видеться с Джорджем раз в месяц под присмотром какой-нибудь бабки, шпионящей за мной.
Она всхлипнула на вздохе, и теперь он уже наверняка знал: плачет. Заговорила лишь через несколько секунд – голосом, ломким от эмоций.
– Моя адвокатша не только тебя пинает. Она и меня вовсю пинает. Грозится бросить дело, если я буду пытаться вести переговоры с тобой. Она из меня такую дуру делала, когда я сказала ей, что знала, что ты меня никогда не ударил бы, что ты бы никогда…
Сестра Холли закудахтала где-то рядом, резкий неразборчивый звук, напомнивший ему взрослых, всерьез рассуждающих о похождениях карикатурного Чарли Брауна
[55]. Холли сама не знает, как ей ее стерпеть. Ожидания других походили на сильные порывы ветра, а Холли была при этом всего лишь газетным листком, который швыряло то туда, то сюда под их действием. Рэнд Келлауэй твердо считал, что сестрица Холли была скрытной лесбиянкой, а малый, за кого она замуж вышла, скорее всего, был извращенцем. Звали его Элайджа (ничего себе имечко, а?), он носил яркие рубашки подозрительных цветов: ярко-желтые, как школьные автобусы, мандариновые, сине-зеленые. Плюс, он взахлеб смотрел по телику фигурное катание.
– Что тебе Фрэнсис сказала? – спросил Келлауэй. Он почувствовал, как что-то вспыхнуло в нем, вроде как спичка зашипела перед тем, как вспыхнуть.
Однако Холли больше его не слушала, слушала свою сестру. «Да», – произнесла Холли. Еще кудахтанье. «Нет!» А потом опять: «Нет!» Молящим, завывающим голосом.
– Скажи ей, пусть своими делами занимается, – выговорил в трубку Келлауэй. Он чувствовал, что Холли уходит, до нее не достать, и это бесило его. – Не слушай ее. Что бы она ни говорила – пустое.
Холли вновь обратилась к нему, только голос ее был беспокоен, полон эмоций:
– Д-джордж хочет поговорить с тобой, Рэнд. Я ему трубку передам. Фрэн говорит, что мне больше нельзя говорить с тобой.
Когда они жили вместе, так одним из правил, установленных Келлауэем, было: Холли разговаривает с Фрэнсис только в его присутствии – именно по этой причине. Он не хотел, чтобы у Холли был сотовый телефон, из-за опасения, что Фрэнсис засыплет ее эсэмэсками. Он не позволил Холли купить мобильник, но потом эта чертова компания, где она работала, выдала ей сотовый телефон и требовала, чтоб она носила его с собой.
– Скажи ты этой волосатой пи… – начал он, но телефон клацнул, и зазвучал голос Джорджа:
– Папочка. – У него был голос матери, порывистый, с придыханием, возбудимый, такой же нежный, ласковый и невнятный. – Папочка, тебя по телику показывают!
– Знаю, – ответил он. Понадобилось приличное усилие воли, чтобы выровнять голос и придать ему хоть немного теплоты. – Я сегодня весь день провел в Телеландии, где все телелюди живут. Труднее всего туда попасть. Тебя до того ужимают, чтоб ты стал очень-очень маленьким и смог уместиться внутри телевизора.
Джордж захихикал. Смех его звучал до того приятно, что причинял Келлауэю боль. Ему захотелось усадить сына на колени, обнять его так, чтоб тот вскрикнул и попытался высвободиться. Захотелось поехать с Джорджем на пляж и показать ему, как стрелять по бутылкам. Джордж крепко сжимал бы кулачки и пускался в пляс каждый раз, когда разлеталась бутылка. Келлауэй мир бы разнес, чтоб увидеть, как пляшет Джордж.
– Это неправда, – сказал Джордж.
– Правда. Сначала тебя делают очень-очень маленьким, а потом ты берешь билет и едешь в Телеландию на паровозике Томас. Я всю дорогу сидел рядом с одним из Телепузиков.
– Не может этого быть.
– А вот и сидел. По правде.
– С каким из них?
– С желтым. Он пахнет, как горчица.
Джордж опять хихикнул.
– Мамочка говорит, ты спас людей, чтоб они не умерли! Она говорит, что там была плохая тетя, а ты ее сразу застрелил, прямо – пах! Так и было?
– Так и было. В точности.
– О’кей. Здорово. Я рад, что ты застрелил ту плохую тетю. – Вновь послышалось удаленное кудахтанье: опять появилась Фрэн. Джордж выслушал ее, потом сказал: – Мне надо ужинать и спать ложиться.
– Верно. Иди ужинай. Я люблю тебя, Джордж.
– Я тебя тоже люблю.
– Передай трубку опять маме.
– Тетя Фрэн хочет поговорить с тобой.
Не успел он ответить, как в телефоне опять зашумело. Потом с того конца линии донесся чей-то другой голос. Даже дыхание Фрэнсис было неприятным – тяжелое, медленное и натужное.
– Слышь, Рэнди, – раздалось в трубке. – Суд запретил тебе говорить с моей сестрой.
– Она сама мне позвонила, – терпеливо ответил он. – Никакой суд не запрещал мне отвечать на звонки на мой собственный телефон.
– Тот же суд запретил тебе иметь оружие.
– То оружие, – сказал он, – лежало за стойкой вьетнамского ресторана в дворике закусочных, и я попросил его. То был пистолет мистера Нгуена. Копы убрали эти сведения из новостей, чтобы защитить не меня, а его. Он здесь по визе, а владение оружием могло бы сильно попортить его отношения с иммиграционными властями. Впрочем, двигай дальше. Поднимай бучу. Заставь полицию депортировать малого, давшего мне оружие, которое мне было нужно, чтобы остановить массовое убийство людей. Вот уж станешь ты героиней так героиней! Я хочу поговорить со своей женой. – Ложь свою он еще раньше продумал хорошенько и чувствовал, что не Фрэн с ее хилыми силенками нападать на него.
И оказался прав: та даже не попыталась. Вместо этого накинулась там, где было полегче:
– Она тебе больше не жена.
– Жена, пока я не увижу документов о разводе.
