То, как Хэрриет упорно не смотрела в его сторону, не доставляло ему удовольствия почти так же, как если бы она пялилась на него с жалостью и разочарованием. Обри было вовсе не нужно, чтобы Экс позволил ему остаться в самолете. Его мнение значения не имело. Что было нужно Обри, так это чтобы Хэрриет сказала ему, что это правильно.
Нет. Ему нужно было оказаться за бортом самолета вместе с нею – впереди нее. Только, чтобы сделать это, он должен бы быть кем-то другим. Может, как раз от этого ему и было тошно больше всего: не из-за готового вывернуться наизнанку желудка, не из-за бздехов своих, не из-за нервного срыва. Может, отвратительнее всего было то, что его выводят на чистую воду. Есть ли на всем белом свете что-то более душераздирающее, нежели быть разоблаченным теми, кого хотелось бы видеть любящими тебя?
Он подался вперед и, привлекая внимание, стукнулся своим шлемом о ее.
Она повернулась к нему лицом, и он увидел, в первый раз увидел, что она бледна и напряжена, губы сжаты до того плотно, что совершенно обесцветились. До него дошло (и он испытал при этом что-то вроде облегчения), что она тоже в ужасе. Он ухватился за эту мысль с почти неистовой надеждой: может быть, она останется с ним в самолете! Окажись они оба трусами, ситуация перестала бы быть постыдной и трагической, а стала бы такой, что веселее и не придумаешь.
Он собирался рассказать ей, что сдает назад, выходит из игры, но теперь, в угаре своего нового представления, закричал:
– Ты как? – Будучи готов утешать ее. Стремясь к этому на самом деле.
– Меня сейчас стошнит.
– Меня тоже! – выкрикнул он, чуть перебрав, пожалуй, с ретивостью.
– Я вся как лист дрожу.
– Господи. До чего ж приятно, что не один я.
– Мне не хочется быть здесь, – призналась она. Шлем ее упирался в его шлем, они едва не касались носами. Глаза ее, холодные, зеленовато-карие, как замерзшее болото, были широко распахнуты в нескрываемом волнении.
– Черт! – воскликнул он. – И мне тоже! Мне тоже! – Он готов был рассмеяться, готов был за руку ее взять.
Она опять перевела взгляд на дверь из прозрачного дребезжащего пластика.
– Мне больше ни секунды не хочется сидеть в этом самолете. Просто хочется прыгнуть, быть в небе. Это все равно что в очереди на головокружительный аттракцион стоять. Ожидание просто убивает. Невозможно остановить то, что накапливается у тебя в голове. Зато потом, когда ты уже несешься то вверх, то вниз, ты типа мозгуешь: и чего это я так боялась? Хочу еще раз!
Слабенький, мелкий, липучий бздех разочарования вырвался на свободу. Ретивость, волнение милой отваги услышал он в ее голосе, повергшем его в отчаяние до уровня «сиэтлского надрыва»
[75].
Глаза Хэрриет расширились. Она указала пальцем на дребезжавшую дверь и закричала едва ли не с детским восторгом:
– Эй! Эй, ребята! Космолет!
– Это еще что? – заорал здоровенный дровосек, обхватывая ее сзади.
Хэрриет была в одной упряжи с коренастым парнем, окладистая борода которого заставляла предполагать полный гардероб фланелевых рубах и подработку в качестве бариста, готовящего контрабандный эспрессо в какой-нибудь высококлассной кофейне. Когда на земле разбивались по парам с инструкторами, Обри быстренько выбрал «Спрей для тела ЭКС». Он не хотел, чтобы Хэрриет летела с самолета с этим болваном до самой земли, угнездившись попкой на его наверняка эрегированном члене. Парой для Хэрриет стал этот бородатый Вуки. К сожалению (и предсказуемо), девушка с мохнатым толстяком всю дорогу дурачились, хохоча, с самых первых минут сцепки. К обеду парочка уже распевала дуэтом (вариант а капелла) «Полное затмение сердца»
[76], и крепыш-инструктор вел мужскую партию теплым, низким, удивительно задушевным голосом. Обри он был отвратителен. Это ведь Обри надлежало быть задушевным и удивлять смехом Хэрриет. Ему были отвратительны все умные, славные толстячки, ловко умевшие оказаться внутри непринужденных объятий Хэрриет.
– Вон там! – закричала Хэрриет. – Там, там! Обри! Видишь?
– Видишь – что? – драл глотку ее Вуки, хотя она и не к нему обращалась.
– То облако! Посмотрите на то чудно́е облако! Оно – вылитый НЛО!
Обри расхотелось смотреть. Ему не хотелось подходить близко к двери. Но он ничего не мог поделать: Экс подбирался взглянуть поближе, на что указывала Хэрриет, и увлекал Обри за собой.
Хэрриет тыкала пальцем в облако формой точь-в-точь как летающая тарелка из киношки 1950-х про нашествие инопланетян. Оно было широким, круглым, а в центре пухом вздымался купол.
– Вроде как великоват для НЛО, – проорал Чубакка. И был прав: облако было с милю в диаметре.
– Это корабль-матка, – ехидно прокричала Хэрриет.
– Я как-то видел один, он с пончик размером был, – сказал Экс. – Типа Боженька колечко дыма выпустил, затянувшись. В середке большая дырка была. Мы тут, на высоте, гораздо ближе к сверхъестественному. Все становится нереальным, когда падаешь с 12 000 футов
[77]. Реальность становится тонкой, как парашютный шелк, и разуму открываются новые возможности!
Ох, да черти съешь тебя с твоей тонкой парашютной шелковой реальностью – так считал Обри. Черти съешь Экса с его обещаниями, что пережитое откроет перед Хэрриет новые возможности (типа, может, послепрыжкового секса на троих с Эксом и ее мохнатым инструктором).
Хэрриет довольно покачивала головой:
– Джун влюбилась бы в это облако. Она верила, что Они ходят среди нас. Серые. Пришельцы.
– Очень скоро, – заметил толстяк-мохнач, – поближе приглядимся. Мы почти на прыжковой высоте.
Обри почувствовал укол новой тревоги, будто иголкой кольнуло, но всего лишь на мгновение, прыжок не более секунды занимал его мысли. Он подался вперед, едва ли сознавая, что делает это, вводя в недоумение Экса, который вынужден был податься вперед вместе с ним. Упряжь, соединявшая их, заскрипела.
Обри с полминуты разглядывал облако, пока самолет поднимался и пошел на круг к нему: через мгновенье-другое им предстояло пройти прямо над облаком. Потом он посмотрел мимо Хэрриет на малого с бородой.
– Ну да! – сказал. – Да-а, чел, она права. Это облако – полный трындец. Взгляните еще раз.
Инструктор Хэрриет выговорил:
– Оно – прекрасный образец кучево-дождевого облака. Очень крутого.
– Нет, не то. Оно не крутое. Оно чудно́е.
Вуки окинул его оценивающим взглядом, в котором, похоже, мешались скука с презрением. Обри тряхнул головой, раздраженный тем, что малый не понял, и опять указал на облако.
