– Желаю гребаных «КИССов»! «Вылижи-и-и-и-и»!
Потом его оборвал чей-то голос:
– Ты у меня щас вылижешь все, что на полу сыщешь, если хлеборезку свою поганую не заткнешь.
Когда они запели заключительные фразы, голоса их стали смелы и радостны, они поняли, что спасены, – вот тогда-то Хэрриет и услышала виолончель. Повернув голову, она увидела Обри в кулисах. Глаза ее расширились, брови вздернулись, вид такой, будто она вот-вот расхохочется. Когда песня смолкла и народ принялся признательно гикать и посвистывать, она не стала задерживаться, чтобы порадоваться аплодисментам, а прыгнула с эстрады, сняла свой котелок и нахлобучила его Обри на голову. Зверски поцеловала его в щеку.
– Кто бы вы ни были, хочу, чтоб вы знали: я стану любить вас вечно. Может быть, и дольше, – сказала она ему.
Джун сыграла три такта «Вылижи», потом вскочила на ноги, потом проехалась по крышке рояля на манер копа из боевика 80-х, скользящего по капоту своего «Феррари», и заорала:
– А ну, кто настроен на тройничок? – А потом запечатлела поцелуй на другой щеке Обри.
Она шутила, но, как это ни смешно, к лету они были одним целым. В тот май Обри отказался от своего места в Кливлендском симфоническом, чтобы быть свободным для выступлений с «Джуникорн» по Восточному побережью.
Глава 8
Он проснулся под порывистый холодный ветер, живот подводило от голода. Острая боль пронзала ему горло при каждом сглатывании.
Обри, закоченевший и слабый, съежился под пушистой периной своего облачного одеяла. Оно было легким, как перышко, и сохраняло кокон приятного, уютного тепла. Зато вот голова его торчала открытой всем стихиям, и в ушах стояло болезненное колотье от холода.
Он отыскал батончик мюсли, отогнул обертку и позволил себе разок куснуть: тягучий кокос, подсоленный миндаль, сладкая заливка из шоколада. В полубезумии он едва не сожрал остальное, но упрятал обратно в обертку, убрал в карман и застегнул молнию на комбинезоне, устроив еще одну преграду между батончиком и собой. Может, он проявил хотя бы одно свое умение выживать: свою сдержанность, отточенную за сотни ночей, проведенных на заднем сиденье машины Джун с Хэрриет. Иногда Хэрриет засыпала, положив голову ему на колени, бормоча ему почти в живот: «добрых снов, кукла любовная». Его самообладание не знало равных. Как бы отчаянно ему ни хотелось нынче есть, Хэрриет ему тогда хотелось гораздо больше, но он никогда не целовал ее, никогда не гладил по лицу, только за руку брал, когда она протягивала. Не считая того раза в «Сахарной Голове»
[80], разумеется, но и тогда обниматься-целоваться стала она, а не он.
Он сосал карамельку, чтоб хоть чем-то смочить горло. Растягивал, чтоб ее хватило дольше, пока он проснется и в голове у него прояснится. Небо над ним затянуло облаками: сбивчивый серебристый пейзаж из свинцовых холмов и оловянных долин.
Когда, откинув одеяло, он встал, ветер прошелся по нему, и ослабевшие ноги едва не подогнулись. Порывы ветра трепали его волосы во все стороны. Он брел в кормовой конец облака.
Внизу расстилался холмистый простор, поросший густым лесом. Он высмотрел светло-коричневую ниточку ручья. Заплаты зелени, расчерченные сельхозугодья. Там и сям разбросаны закорючки дорог. Какому черту известно, на что он смотрел? Мерилэнд? Пенсильвания? Канада? Нет. Наверное, не Канада. Никак не верилось, что он мог пересечь обширное пространство озера Эри, пока спал. Трудно сказать, как быстро они перемещаются, но медленнее, чем машины, которые он видел ползущими по дорогам внизу.
– И куда вы меня несете? – вопрошал он, поеживаясь, чувствуя, что его лихорадит.
Он наполовину ожидал, что стекловидная чернота – жемчужина – опять шлепнет ему по мозгам, но ничего подобного не случилось.
А что оно такое было, интересно? Только он уже понял. То был ответ ему, решительное «нет». Так прозвучал отказ облака на его собственном телепатическом языке.
Выброшенный на чужой берег изгой обвел затуманенным взглядом свой остров. И скоро опять уперся им в центральное возвышение размером с купол собора Святого Павла да и по форме почти от него не отличавшееся.
Он начертил на тумане у своих ног мягкий, пушистый плащ, а еще шарф – полоску дымки футов в десять. Поворошил рукой в облаке и извлек себе шапку. Укутавшись таким образом с головы до ног, Обри отправился к центру облака: вылитый оживший снеговик.
Прошагал широкую кремовую лужайку, сквозь глубокую тишину и покой. Молчание это нервно настораживало. Никогда не осознаешь, сколько суматохи и шума издает мир, пока не окажешься в милях от него, вдали от любого другого человеческого существа.
Обри только-только добрался до молочно-белого купола в сердцевине облака, когда голову, ошеломляя его, обволокла вспыхнувшая чернота. Рука взлетела к голове, и он припал коленом к склону купола. Боль (жемчужина) стихла, оставив язву в сознании. Обри ждал, чувствуя колотье в висках, еще одного телепатического взрыва черноты: человеческая кегля, готовящаяся быть сбитой с ног катящейся обсидиановой жемчужиной. Пронесло.
Обри полагал, что знает, что произойдет, если он пойдет дальше. И потащился вверх по куполу. Подъем был крутой, ему приходилось руками и пальцами ног зарываться в самое облако. В его вязкую кремовую поверхность. Было похоже на то, что он взбирается на кусок полуотвердевшего пудинга.
Обри взобрался на два ярда, и вновь на него обрушилась стирающая все в порошок чернота. Будто веткой по лицу хлестнуло. На глазах слезы выступили. Он остановился, замер. Предостережение (эдакий легкий шлепок, так похожий на то, как человек хлопает щенка по носу свернутой в трубочку газетой) на этот раз проникло в сознании глубже. Этот всесокрушающий умственный взрыв был хуже беспамятства. Он был – небытием. На мгновение Обри исчез.
– Чего такого ты не хочешь, чтоб я там увидел? – выговорил он.
Облако не ответило.
Он решил продолжить подъем, просто чтоб посмотреть, что из этого выйдет… насколько «облако» настроилось растрясти его до потрохов, если он станет упорствовать. Он еще раз уцепился рукой, и еще раз, и
Сознание придавило тяжким грузом, будто падающей люстрой.
Однако, когда его влажные, слезящиеся глаза прояснились, он увидел, что продолжал подниматься даже в те черные моменты, когда казалось, что он попросту переставал существовать. Добрался он до половины купола и больше не поднимался, а полз на четвереньках, потому как изгиб сделался более пологим. До верхушки оставалось барахтаться не более десяти минут, при том что Хозяин не удумал раздавить его разум, как человек плющит козявку между большим и указательным пальцами.
Обри прикрыл глаза и отдыхал, лицо его вспотело от усилий втаскивать самого себя по склону.
Тогда он это и почувствовал. Что-то, прятавшееся в самом центре облака (жемчужина), как стеклянный шарик, который держишь во рту. Оно жужжало, едва слышно, низко, приглушенным баском волынки, хотя Обри расслышал его сразу. Может быть, это было еще одно его умение выживать – острый, чувствительный слух, способный различить единственную сбившуюся скрипку среди пятидесяти инструментов струнной группы. И вместе с гудящим шумом он ощутил что-то вроде боли. Способно ли одно существо уловить боль в другом? Сбивающая с толку, абсурдная мысль захватила его. Он стоял перед закрытой, запертой дверью темного дома. Внутри кого-то оплакивала семья. Мертвый дедушка недвижимо лежал в своей постели.
