Когда он открыл глаза, луг стремительно надвигался на него. Подумалось, что приземление может оказаться не таким спокойным, как все остальное падение. Потом удар… каблуки вперед… резкий толчок столкновения, болезненно сотрясший до самого копчика.
Он увидел, что бежит, путаясь в жесткой желтой траве. Бабочки трепыхались перед ним в красочной панике. Обветшавший парашют его все еще не отпускал. Он потащил его назад, свалил с ног, вновь поднял его в воздух, играючи, потянул через все поле. Он издавал хлопающие звуки всякий раз, когда, набравшись ветра, туго надувался и отрывался от земли. Обри не то что бежал – он просто остановиться не мог. Если остановится, то парашют тащит его. Обри принялся отстегивать карабины, борясь с твердыми, жесткими, как канат, тросами.
Он увидел впереди дорогу, ограду, прогнившие деревянные столбы с тремя рядами редкой ржавой колючей проволоки, натянутой между ними. Парашют вновь взлетел, таща его в воздух. Обри поджал колени почти к самой груди, и его перенесло через ограду.
Оказавшись на другой стороне, Обри попал ногами в канаву, споткнулся, и его безжалостно потащило на шоссе. Он тянулся руками назад, ожесточенно хватаясь за карабины на его спинной упряжи. Отстегнул один, второй. Полотно дороги обожгло колени под комбинезоном. Он подпрыгнул, извернулся, поймал третью защелку и раскрыл ее. Извернулся в талии, отыскивая последнюю. Она неожиданно щелкнула, отстегиваясь, и Обри бросило на грудь, поперек прерывистой желтой полосы разметки.
Он поднял голову и смотрел, как дергающиеся остатки его парашюта засасывало в листву огромного дуба на другой стороне улицы. Шелк сразу же сник, развесившись по веткам.
Обри перевернулся. У него ломило поясницу, ломило колени. В горле пересохло, будто по нему прошелся наждак. Он глянул в яркую, тугую голубизну, отыскивая свое облако. И вон оно – огромный белый диск, едва отличимый от других тучных, пушистых облачков в небе. Оно по-прежнему было похоже на корабль-матку, как и говорила Хэрриет. Хэрриет утверждала, что это НЛО – и была права.
Его охватил вдруг невыразимый трепет привязанности к нему… к дому, какой его небесная Хэрриет пыталась создать для него. Он чувствовал, будто все еще мягко спускается на Землю. Может, понадобятся дни, чтобы это ощущение прошло.
Он все еще лежал на спине посреди дороги, когда кто-то на черном «Кадиллаке» прикатил по шоссе с севера, замедлил ход, приблизившись, потом круто обогнул Обри. «Кадик» остановился совсем рядом с ним.
Водитель, старик с сердитыми глазами под пучками насупленных, как грозовые тучи, бровей, опустил стекло.
– Какого черта развалился на дороге? Тебя ж, засранец, раздавить могли бы!
Обри, не обидевшись, сел, опершись на локти.
– Послушайте, мистер. Это где? Я в Пенсильвании?
Старик глянул, худое лицо его потемнело, будто это Обри обозвал его засранцем.
– Ты какой это дрянью наширялся? Надо копов вызывать!
– Так, значит, не Пенсильвания?
– Попробуй Нью-Гэмпшир!
– Уф. Кроме шуток. – Обри не был уверен, что уже смог бы убраться с шоссе. Здесь было ужасно приятно, теплый асфальт под спиной, солнце в лицо сияет. Он совсем не спешил к тому, чему (чем бы оно ни оказалось) предстояло последовать.
– Господи! – буркнул старый сыч, слова сорвались у него с губ вместе со слюной. – Перестань в облаках витать!
– Только что перестал.
Старик зло поднял стекло в окошке и уехал. Обри, повернув голову, смотрел ему вслед.
Когда шоссе осталось в его распоряжении, он поднялся на ноги, отряхнул комбинезон сзади и пошагал. Сверху он тогда видел фермерский дом неподалеку. Если кто-то есть дома, подумал Обри, он попросит воспользоваться их телефоном. Представилось, как могла бы обрадоваться его мать известию, что он жив.
Дождь
Когда полил тот дождь, под него попали почти все, кому дома не сиделось.
Вас, может, удивляет, почему так много народу погибло под тем ливнем, с которого все началось. Те, кого там не было, недоумевают: неужто в этом колорадском Боулдере не знают, что в дождь надо прятаться по домам? Ну, позвольте, я объясню. Была, вы помните, последняя пятница августа и стояла Ж-А-Р-А, жарко было. В одиннадцать-то утра?! Не было видно ни облачка. Небо было до того голубое, что долго на него смотреть больно было, и человеку просто было не усидеть в четырех стенах. Великолепие такое, как в первый день в Эдеме.
У всех, казалось, нашлись какие-то дела и занятия вне дома. Мистер Уолдмэн, кому суждено было погибнуть первым, сидел на крыше дома прямо через улицу, громыхая молотком по новой кровле. Рубаху он скинул, и его худющая старческая спина покраснела на солнце, как вареный краб, но его, похоже, это не занимало. Мартина, русская стриптизерша, жившая в квартире подо мной, вышла на наш пропыленный задний дворик позагорать в черном купальнике-бикини, до того крохотном, что складывалось впечатление, будто за просмотр в нее, как в автомат, нужно монетки бросать. В соседнем дряхлеющем доме колониального стиля все окна были открыты нараспашку. Там прижились последователи культа кометы – Старшой Бент со своим «семейством» кротких недотеп. Трое женщин секты находились во дворе, одетые, как и все они, в серебристые балахоны и с церемониальными колпаками на головах. Одна из них, дородная деваха с печальным отсутствующим лицом, похожим на грейпфрут, переворачивала колбаски на гриле, синий дым от которого разносился по улице, вызывая у народа чувство голода. Две другие, стоя на травке за деревянным столом, готовили фруктовый салат: одна нарезала ананас, а другая выбирала маленькие красные зернышки из гранатов.
Сама я убивала время с Малышом Дракулой в ожидании той, кого любила больше всех на свете. Йоланда с матерью ехали на машине из Денвера. Йоланда переезжала жить ко мне.
«Малыш Дракула» – это мальчик по имени Темплтон Блейк, живший на другой стороне улицы по соседству с мистером Уолдмэном. Мы с Йоландой обе порой приглядывали за малышом по просьбе его матери, Урсулы, которая жила одна после того, как годом раньше умер ее муж. Иногда Урсула пыталась заплатить нам, но обычно нам удавалось убедить ее избрать какую-нибудь иную форму компенсации за труды: несколько ломтиков пиццы или свежие овощи с ее огорода. Я их жалела. Урсула была сухощавой маленькой обходительной дамой, страдавшей гаптофобией в легкой форме и не выносившей ничьих прикосновений. Настолько, что порой мысль закрадывалась, как у нее ребенок-то мог появиться. Ее девятилетний сын обладал словарным запасом сорокалетнего социолога и почти никогда не покидал дом: он всегда болел то одним, то другим и сидел либо на антибиотиках, либо на антигистаминах. В день, когда выпал тот первый дождь, он излечивался от возвратной ангины и не мог выходить наружу, потому как лекарство делало его сверхчувствительным к солнечному свету. В тот день в Боулдере погибло множество здоровых, бойких детишек: по всему городу родители гнали своих чад из комнат побеситься на свежем воздухе в один из последних, прелестнейших дней лета, – тогда как Темплтон уцелел, поскольку был чересчур болен, чтобы забавляться. Подумайте об этом.
