Справа от непригодного моста через замёрзшую речку был проложен зимник, по которому и устремилась колонна.
— Товарищ лейтенант, а знаете, как этот мост называется? — прервал размышления Александра рядовой Фёдор Чепурной.
Этот тридцатилетний мужик из Тамбова был невысок и сухощав, но зато обладал завидной выносливостью и мог подолгу и без устали выполнять физически тяжёлую работу. Его худое, скуластое лицо украшали бравые чёрные усики с закрученными, как у Чапаева, кончиками. Он хорошо и быстро ладил с разной техникой и механикой, так как раньше работал слесарем на Тамбовском вагоноремонтном заводе.
— Не знаю, Фёдор. Как?
— Каракумский!
— Почему Каракумский? — Александр растерялся, разглядывая обгоревшие фермы.
— Так через него проходил автопробег Москва — Каракумы — Москва. Помните, был такой в тридцать третьем?
— А ты-то откуда это знаешь, Федюня? — спросил его Потапов.
— Так я приезжал сюда посмотреть. — Чепурной машинально погладил указательным пальцем усы и смешно пошевелил верхней губой. — Интересно было. Машины разные, грузовые…
Постепенно двух- и трёхэтажки сменились частными домами и огородами, а затем город и вовсе кончился, и теперь по обеим сторонам дороги простиралось заснеженное поле с островками лесочков.
— Командир, обедать-то будем? — спросил из строя Петров. — По времени пора бы.
— Беда, братцы, дядька Степан проголодался, — тут же съязвил Потапов. — А когда он голодный, то дюже сердитый. Может и зашибить невзначай.
— Война войной, а обед для солдата — это святое, — огрызнулся Петров.
— Грызи сухари, дядька Степан! — крикнул кто-то из молодых бойцов.
— А ему, видать, грызть уже нечем! — добавил другой.
Взвод прыснул со смеху от этой шутки.
— Да я ещё любого из вас перегрызу! — без всякой обиды ответил Петров. — У меня зубы как у бобра.
Александр и сам был не прочь сейчас перекусить, но считал, что показывать это перед подчинёнными не имеет права. Бойцы должны видеть в нём образец твёрдости духа, иначе грош ему цена как командиру.
Возле взвода появился политрук Утенин, до этого шедший впереди роты.
— Как настроение личного состава? — тихо поинтересовался он.
— Нормальное настроение, — так же тихо ответил Александр. — Только спрашивают про обед.
— Скоро будет привал на полчаса. Как раз оправиться и перекусить консервами. Потом движемся без остановки до села Казаки. Это где-то семнадцать-восемнадцать километров. Там остановимся на ночёвку.
— Понятно. — Александр покосился на политрука. — До фронта так и пойдём пешком?
— Не знаю, может, и пешком. — Утенин нахмурился. — А что, кому-то уже тяжело?
— Да нет, это я так… для информации.
— Надо будет, и до Берлина на своих двоих дойдём. Понятно, лейтенант?
— Так точно, товарищ политрук.
— То-то же. — Утенин указал вверх пальцем и трусцой побежал вперёд, туда, где шёл ротный.
Мороз немного спал и в движении почти не чувствовался, а голова даже вспотела под шапкой и подшлемником. Пограничники шли бодрым, широким шагом.
В увесистых вещмешках и продуктовых сумках находился внушительный запас сухого пайка: мясные и овощные консервы, сухари и галеты, сахар и соль. Впереди ждал фронт…
* * *
Из Казаков выступили ещё затемно, около шести утра. Бодро прошагали около десятка километров, когда пошёл обильный снегопад, который начал быстро заносить дорогу. А ещё через час поднялась настоящая вьюга, и идти стало гораздо труднее. Яростно завывая, свирепый ледяной ветер неустанно набрасывался на людей, норовя сбить с ног. Колючие снежинки больно били в лицо, мешая смотреть и заставляя прижмуриваться. Холод упорно пробирался под одежду, отнимая силы. Погода словно нарочно препятствовала движению живого человеческого потока.
Прошли полностью сожжённое село, где от домов остались только сиротливо торчащие чёрные от копоти печи. Смотреть на них без боли в сердце было невозможно.
Неожиданно откуда-то, словно из-под земли, появился дед в сером, драном тулупе и в рыжей ушанке с надорванным козырьком. Он подошёл к дороге и плакал, глядя на проходящую колонну. Возможно, это был единственный, кто уцелел в этом селе и кто мог поведать о том, как здесь жили до войны и что случилось потом.
Кто-то из пограничников подбежал к деду и сунул ему в руки пару банок консервов. Дед прижал банки к груди и стоял с застывшей на лице печалью. Его седая, скомканная борода развевалась на ветру.
В течение дня дважды делали привал. Первый раз — прямо в поле, возле дороги. Бойцы насобирали поблизости ветки и разожгли костры, на которых растопили в чайниках снег и разогрели консервы.
— Товарищ лейтенант, машины-то дадут? — спросил на втором привале молодой пограничник Роман Аниканов. — Али так и будем топать до самой передовой?
— Откуда я знаю? — Александр неожиданно разозлился на рядового. — Не задавай идиотских вопросов!
Аниканов сконфуженно потупил взгляд и молча принялся есть из банки перловую кашу с тушёнкой.
Александру тут же стало стыдно за то, что он позволил себе сорваться и нагрубить подчинённому фактически из-за пустяка.
«Так ведь ещё не фронт. А как же я поведу себя там, на передовой? Э, брат, так нельзя…»
— Не грусти, Рома, ещё накатаешься! — со смехом произнёс Потапов, достав галету из жёлтой пачки «Военный поход», на которой были нарисованы танки и всадники с красными флагами.
Эти пресные, но вполне сытные галеты выпускались Наркомпищепромом СССР. Александр любил размачивать их в горячей воде или в чае, но и сухими они елись в охотку. Особенно после такого длительного и физически тяжёлого перехода.
Второй привал устроили в большом селе с названием Чернава, которое больше чем наполовину было разрушено. И всё же жизнь здесь худо-бедно теплилась. Прибежала небольшая ватага местных ребятишек, среди которых были и две малые девчушки. Вид детворы вызывал жалость — замызганная одёжка в заплатках, голодные глаза, впалые щёки. Бойцы тут же угостили бедняг консервами и галетами, а у кого-то нашлись и кусочки сахара.
Перед мысленным взором Александра ясно встали лица его четырёх братьев и отца, умерших от голода в страшном 1933 году. Большая семья Романцовых тогда уменьшилась ровно наполовину. Выжили, помимо шестнадцатилетнего Сашки, его мать, старший брат Федька и две сестры. От этой жуткой трагедии он не мог оправиться ещё целый год. По ночам снились измученные голодом два самых младших братишки и слышались их слабые, плаксивые голоса, просившие есть.
— Мамка, кушать хочу…
— Мамка, хлебушка бы хоть трошки…
От этих снов и голосов невозможно было никуда деться. Потом они почти пропали, но время от времени вновь возвращались, терзая душу.
