Александр инстинктивно пытался подражать младшему лейтенанту, но у него всё выходило не так ловко. Конечно, тут требовались определённые навыки, которые появляются только после длительных тренировок.
Из окон избы вновь открыли огонь. В ответ начали палить «ястребки» и пограничники, прикрывая штурмующих. Пужай-Череда тоже умудрялся давать на бегу короткие очереди.
Перепрыгнув невысокую изгородь, они добежали до избы и прижались к бревенчатой стене.
— Бросай гранату в окно, — тихо произнёс Пужай-Череда. Он отсоединил опустевший магазин, выбросил его и достал из валенка другой.
Александр вытащил из кармана штанов лимонку и, придвинувшись поближе к окну, отогнул усики чеки и выдернул кольцо. Бросать пришлось левой рукой, но такой опыт у него был, и граната точно влетела в окно.
Через три секунды внутри избы рвануло.
— За мной! — крикнул Пужай-Череда и скрылся за утлом.
Александр бросился следом за ним и, оббежав избу, оказался во дворе. Подметил, что хутору повезло — все строения целы, не пострадали от прокатившейся по этим местам войны.
Младший лейтенант заскочил на крыльцо, рывком распахнул дверь и, не мешкая, ворвался в сени, держа перед собой автомат.
— Руки! — донёсся откуда-то из глубины избы его крик, и сразу же вслед за этим там раздались автоматные выстрелы.
Александр вбежал в избу, одним прыжком пересёк сени и влетел в просторную жилую комнату с двумя окнами, выходившими на лес.
Здесь на полу, возле одного из окон, лежал ничком красноармеец в телогрейке, под которым растекалась лужа крови. Рядом с убитым валялась трёхлинейка.
Слева у стены на полу сидел второй красноармеец, и вместо лица у него было жуткое кровавое месиво. Он тоже был мёртв. Третий дезертир лежал, свернувшись калачиком на боку, у двери, ведущей в соседнюю комнату. Этот был жив — он стонал, держась двумя руками за живот.
В избе воняло самогонкой, пахло квашеной капустой и жареным салом. Банда неплохо здесь устроилась и преспокойно творила бесчинства, напрочь позабыв про всякую совесть и мораль.
— А ну, вояки, выходи по одному! — С пугающим азартом произнёс появившийся из двери Пужай-Чере-да и отошёл к Александру, держа дверь под прицелом.
Из комнаты, один за одним, вышли с поднятыми руками ещё двое — в распахнутых шинелях, одетых поверх телогреек. Оба — невысокого роста, один — коренастый, а второй — худой. Форма на них была старого образца, без погон.
— К стене лицом! — скомандовал дезертирам Пужай-Череда.
Оба дезертира послушно встали в пустой простенок.
Александр оглядел обстановку комнаты. Помимо печи здесь были стол и сундук, а вдоль двух стен шли неподвижные лавки, над которыми висели широкие полавочники. В углу стояла деревянная колыбелька — точно такая же, как была в доме Романцовых. Скорее всего, здесь жила семья с маленьким ребёнком. Жила, пока сюда не пришли захватчики, прервавшие спокойную, мирную жизнь этих людей. И теперь было вообще неизвестно, куда семья делась, да и жива ли она.
— Держи их на мушке, — бросил через плечо Александру младший лейтенант и, повесив немецкий автомат на плечо, шагнул к сдавшимся. — Документы есть?
— Есть, — неожиданно низким голосом ответил коренастый — с двумя сержантскими треугольниками на петлицах. Он расстегнул телогрейку, достал из
нагрудного кармана гимнастёрки красноармейскую книжку и, не оборачиваясь, протянул её милиционеру
Пужай-Череда забрал книжку, открыл её и зачитал вслух.
— Колеватов Виктор Ефимович… Сержант… Ну-ну… — Он пинками раздвинул пошире ноги дезертира и обыскал его.
Второй дезертир молча достал свою книжку и тоже отдал её Пужай-Череде.
— Тарасюк Николай Васильевич, — прочёл тот. — Красноармеец. Так-так… Как же вы, мать вашу, докатились до такой жизни? А? Красноармеец Тарасюк и сержант Колеватов… В хвост и в гриву… Что ж вы, паскудники, Красную армию позорите?
Скуластый и круглолицый Колеватов сохранял внешнее спокойствие, а похожий на крысёныша Тарасюк хлюпал носом, и казалось, что он вот-вот расплачется. Но Александр не чувствовал жалости ни к тому, ни к другому и даже напротив — готов был от души заехать каждому из них в морду. Некоторое сочувствие вызывал один только раненый, который, судя по всему, уже доходил.
В избу вбежали Золотарёв и Давлетгиреев.
— Там ещё один готовый. — Пужай-Череда кивнул на дверь соседней комнаты. Затем он хмуро поглядел на дезертиров и покачал головой. — А этих засранцев выводите во двор и, как говорится, по законам военного времени…
— В смысле? — растерялся Золотарёв.
— Чё тебе непонятно? — разозлился Пужай-Череда. — Расстрелять, к чёртовой матери!
— А ну, выхады! — Давлетгиреев качнул в сторону сеней стволом СВТ.
Колеватов побледнел, но пошёл к выходу из избы, а Тарасюк вдруг затрясся и упал на колени.
— Простите… товарищи, миленькие, — залепетал он, умоляюще глядя на младшего лейтенанта. — Простите! Я кровью искуплю. Клянусь…
— Что, гнида, страшно помирать? — Пужай-Чере-да пинком опрокинул дезертира на пол. — А людей грабить не боялся? Жил как скотина, так хоть умри по-человечески! А ну встал!
Колеватов остановился в дверном проёме и презрительно смотрел на своего товарища.
Тарасюк зарыдал и пополз к Пужай-Череде. На вид ему было не больше двадцати пяти.
— Простите… я искуплю, — продолжал он жалобно канючить.
Этот человек сейчас прямо на глазах, по сути, превратился в жалкое, трясущееся от страха перед смертью и потерявшее своё человеческое обличье существо. Зрелище было крайне омерзительным.
— Может, в трибунал передадим? — неуверенно предложил Александр, стараясь не смотреть на рыдающего бывшего красноармейца.
Пужай-Череда поморщился, потом махнул рукой и повесил на плечо автомат.
— Ладно, хрен с ними. Повезём в комендатуру. Пусть там решают, что с ними делать. Вставай, шкура. Считай, тебе повезло. Может быть…
Александр вздохнул. Ему очень не хотелось участвовать в расстреле, даже если речь шла о дезертирах, ставших бандитами и грабивших своё же население.
«Пусть их судьбу решает трибунал. Ведь он на то и создан…»
— Ну, лейтенант, спасибо тебе и твоим бойцам за помощь. — Пужай-Череда крепко пожал Александру руку. — Счастливо вам…
Где-то спустя час пограничники вернулись в деревню, а ещё через полчаса полк вновь двинулся в сторону фронта.
* * *
Заканчивался седьмой день похода, хотя порой Семёну начинало казаться, что после выгрузки в Ельце прошло уже недели две. Потому что время будто замедлило своё течение, сделавшись более вязким на морозе и холодном ветру. Он вспомнил великого немецкого физика Альберта Эйнштейна, о котором как-то читал в библиотеке Мургабской комендатуры. Так, может, и прав был этот самый Эйнштейн, когда заявил, что время имеет относительную величину? Вот где эта относительность и проявилась.
